Цок, цок, цок – стучали острые каблучки по деревянному полу. Они уже в зале с коллекцией птичьих яиц. Остановились. Его ищут?
Бен представил, как она сует свой острый нос во все углы. Хорошо ли он спрятался? Уверенности не было, но он не решался поискать другое место. Глубоко дышать, чтобы успокоиться, – вот и все, что он сейчас мог сделать. Увы, угол был пыльный и грязный, как мешок пылесоса, и от глубокого дыхания сразу же засвербело в носу. Чихать нельзя!
В отчаянии он зажал нос. Не помогло – нос и глаза ужасно зудели. Он тер нос, корчил дикие рожи, он думал только о том, чтобы не чихнуть, и вовсе не обращал внимания на зверюшек в витрине.
А одна из них вдруг отвернула мордочку!
Чих сразу прошел – от удивления. Прямо рядом с Беном по другую сторону стекла сидела землеройка с того давнего чаепития. Бен всмотрелся пристальнее. Она больше не двигалась. Померещилось?
На ярлычке было написано:
Эта землеройка, ясное дело, была чучелом, жалким и потрепанным – даже швы видны. Глазки-бусинки смотрели в одну точку.
– Ты не шевелилась, – сурово сказал Бен, скорее самому себе.
Как только он это сказал, землеройка подпрыгнула, встала на задние лапки, прижала волосатую мордочку и коричневато-розовые передние лапки к стеклу в опасной близости от его носа.
Бен дернулся и стукнулся головой о стену.
– Ой!
– Ш-Ш-Ш!
Голосок тоненький, пронзительный, как у резиновой игрушки-пищалки, даже через стекло.
– Не смей уходить, сиди и слушай – ты, похоже, меня слышишь.
– Так я вроде никуда и не иду, – неуверенно пробормотал Бен.
– И не надо. Ума не приложу, как ты выберешься из этой переделки. Попался ты знатно. Сиди тихо, а то они услышат.
Тут Бен понял, что больше ничему не удивляется. Безмерное удивление куда-то делось, и он неожиданно для себя ответил землеройке:
– Сама сиди тихо, а то они тебя услышат.
– Взрослые слышат только то, что готовы услышать, – возразила землеройка, – и это точно не я.
– Они уж точно готовы услышать меня.
– ТОГДА ПОМАЛКИВАЙ!
Она подтянула хвост и сунула в рот.
Но Бен был не в силах молчать.
– С этих людей глаз нельзя спускать. Я подслушал, что они задумали страшную гадость. Надо сказать здешней старушке, если она в музее.
– Она-то тут, но ты лучше не высовывайся.
И так понятно. Парочка уже шла по коридору. Цок, цок, цок – стучали каблучки-шпильки. Потом затихли. Наверно, они его искали в одном из боковых залов.
– Что именно ты подслушал? – поинтересовалась землеройка, сгибая и разгибая нос-хоботок. (Она могла ловко свернуть хоботок в кольцо, почти как настоящий слон.)
– Тот человек сказал, что хочет купить музей, а потом снести и выстроить новые…
– Это мы знаем, – перебила землеройка. Она выплюнула хвост, встряхнула, и он стал похож на сердитый вопросительный знак. – Джулиан Пик тут давно вынюхивает. Но директор всегда отвечает: не продается!
– Ваш… человеческий директор? Ты имеешь в виду старушку?
– Ее зовут Констанция Гарнер-Ги, и она больше чем директор. Она и куратор, и владелец музея, и она же ярлычки надписывает, и моет, и убирает, и ни разу за все эти годы она никогда, никогда, никогда не соглашалась даже разговаривать с этими жуликами-застройщиками. Но теперь подключилась мисс Тара Лед.
– А это кто?
– Женщина в соседнем зале.
– Она работает в Научном музее, – объяснил Бен. – Очень противная.
– Разрушительница в бархатных перчатках, – объявила землеройка.
– Да… можно и так сказать.
Бен глянул из-за витрины, с ужасом ожидая появления парочки. Землеройка носилась взад-вперед, трясясь от возбуждения. Что, если они это заметят, когда войдут? Если она будет продолжать, они обязательно заметят. А потом найдут и его.
– Вот что я тебе скажу, – заявила землеройка. – Тара Лед решила, что в городе может быть только один музей – ее, вот она и хочет заграбастать наши лучшие экспонаты для своего музея, а Джулиан Пик пусть рушит наш милый дом.
– Ты хочешь сказать, украсть?
– Ну, не совсем так, она собирается заплатить. Немного, но не в этом дело. Этот музей – наш дом, а она хочет нас переселить… Причем не всех. Ты что, не понимаешь? Вся коллекция ей в ее новом музее ни к чему. Мы слышали, что ее интересуют только «самые отборные экземпляры», и то на основе ротации. Ты знаешь, что это значит?
Бен покачал головой.
– Это значит, некоторых отправят в запасник. Свалят в заплесневелом подвале, оставят гнить в пыли. Никто нас не увидит. Как тут не упасть духом? А ведь это еще, считай, повезло.
Землеройка замолчала и засунула в рот хвост и обе передние лапки.
– А что будет с теми, кому не повезет?
– Люди называют это утилизацией отходов, – невнятно пробормотала землеройка. – В запасник все не поместятся, лишних продадут… а большинство сдадут в утиль, рассортируют по пластиковым контейнерам и…
Она замолчала, сжалась в комок и почти завизжала:
– Нас переработают, или сожгут в топке, или бросят гнить на свалке, а никому и дела нет!
– Мне есть дело. Неужели их некому остановить?
– Мы уже кое-что сделали. Нашли тебя.
– Вы нашли меня? – Бен разинул рот. – Я пришел, потому что молочник принес бесплатный билет.
Усики землеройки сердито завибрировали.
– Кто, ты думаешь, отправил письмо? Отнюдь не молочник. Ты хоть понимаешь, как трудно было напечатать приглашение? Мы с Леоном полночи сражались с печатным станком. Больше того, пчелы потеряли несколько дней работы, пока не выследили тебя. И еще больше времени пропало из-за тумана – невозможно же тащить тяжелый намокший конверт. А ты что делаешь? Не ценишь нас! Прохлаждаешься! И вот результат – СЛИШКОМ ПОЗДНО!