«Тема эта сегодня не запрещается, – говорил Витольд, – но и не поощряется. Ее тихо убирают из основных программ, перекидывают в факультатив, ужимают в диссертациях, прячут в мелкий шрифт и замыливают до уровня фейка». – «И все потому, – подхватывал Фишер, – что лубочный Сталин – победитель и освободитель Европы пропаганде полезен, а реальный Сталин, который сговорился с Гитлером поделить Польшу, а потом всю Европу, только мешает, и лучше, чтобы ничего такого в светлом прошлом не было. Но оно было, не вырубишь топором! Вот!» И Вилли Максович зачитывал штабу отрывки из уже не секретного протокола и тормошил Корвуса в поисках нужных цитат из его фонограммы. В довершение ко всему он убрал со стола клетку с вороном, а на свободное место положил карту, которую мы нашли в загашнике Молотова.
Тут нас ждал сюрприз. «Что-то знакомое! – сказал Наждачный, рассмотрев нашу находку. – Марик, тебе это ничего не напоминает?» Вальков откликнулся: «Очень напоминает» – и, покопавшись в бумагах, извлек другую карту. Тоже многоцветную, но, судя по ярким краскам, свежую. Территория, которую охватили нынешние картографы, немного сдвинулась на восток, и границы государств были другими. Кто-то исполнил на бис сталинский географический трюк, только по-новому. Если на молотовской карте исчезла Польша, то на этой отсутствовала Украина. Западная ее часть оказалась закрашенной в цвет Польши, а восточная – в цвет России.
Я был ошарашен, но Фишер – ничуть. «Откуда это у вас?» – быстро спросил он, разглядывая рисунок. «Один из наших волонтеров работает стажером в типографии управделами президента, – объяснил Вальков. – Это, конечно, режимный объект, но и парень не дурак, пронес ее в… короче, нашел для этой задачки решение. Мы до сегодняшнего дня думали, что это глупая шутка или пропагандистский трюк». Вилли Максович вздохнул: «Эх… Может, не шутка. Об этом я и хотел рассказать». Он вытащил из кармана конверт, достал оттуда лист с аппликацией, которой занимался ночью, и прочел уже знакомый мне обрубок предложения: «…чение интересов Республики Польша и Российской Федерации будет примерно проходить по линии городов Одесса – Николаев – Кир…» И добавил: «Дальше нам пазлов не хватило, но и этого достаточно. Видите на карте новую польско-российскую границу? Одесса – Николаев – Кировоград – Черкассы – Киев – Чернигов. То же самое. Все клочки – с ковра возле мусорной корзины известного вам Владлена Сверчкова, советника президента. Выводы делайте сами».
Фишер положил на стол новую карту рядом со старой и обратился ко мне: «Иннокентий, сравни и скажи. Как бы это называлось у вас в Инспекции по авторским правам?» Несмотря на мой внутренний раздрай, формулировка выпрыгнула сама: «Сходство до степени смешения». – «А попроще? – переспросил Наждачный. – Чтобы все поняли». Я промедлил, мысленно переводя с профессионального на русский. Выручил меня Витольд: «По сути, это план Сталина и Гитлера, но в иных географических координатах. Я согласен с господином Фишером: будущее завязано на прошлом. И сейчас они особенно не хотят, чтобы об этом прошлом им напоминали. Потому-то Рыбин из администрации президента велел пионерам во что бы то ни стало добыть ворона – единственного свидетеля того самого сговора. Слишком все похоже. Не воспоминание это, а предчувствие. Украину могут разделить так же, как Польшу в тридцать девятом…»
На несколько секунд в палатке все замолчали, переваривая новость. И сразу же стало слышно, как в углу щелкает клювом Корвус: носителя сталинской фонограммы Кеша кормил орешками.
Первым высказался главный аэронавт Митя Верховцев. «Да нет, братцы, это чепуха! – с сомнением проговорил он. – Не может у них быть такого плана. Они, конечно, сволочи первостатейные, но что-то у них должно быть в головах. Есть ведь международное право! Не полные же они дебилы!» Жадов придушенно хихикнул: «Ты идеалист, Митенька. Тебе с высоты все кажется таким красивым. А вот я, например, в судах бываю каждый день, знаю эту публику. Даже если Кремль объявит, что Мадагаскар тоже наша территория, сонные коалы из Верхсуда подмахнут не глядя, а Деницын в Констсуде молоточком пристукнет – мол, все по закону. Вспомните, про полуостров тоже раньше говорили: не осмелятся… Ага, не осмелились они, как же!» Наждачный насупился. «Никто не знает, что у них в головах, – сказал он. – Не думаю, что с тридцать девятого года люди сильно поумнели». – «Но прямых доказательств у нас нет, одни догадки!» – не сдавался Верховцев. «Когда, Митька, они появятся, поздно будет, – сердито ответил Вальков. – Политика не математика, здесь дважды два – столько, сколько им надо. Вежливые человечки снова передвинут границу, и нам опять накидают тухляка, теперь уже про добровольный выбор одесситов и киевлян в пользу Москвы. А те, которые с другой стороны, отхапают оставшееся и будут приветствовать выбор тернопольцев и львовян в пользу Варшавы. Глазом не успеешь моргнуть, как ложь отвердеет до аксиомы. Поди потом докажи, что Пронин с Дудоней в кулуарах что-то подписали… Нет, лет через восемьдесят где-нибудь в тайнике у министра Фролова, может, и найдется оригинал, но это уже будет да-а-а-авняя история».
Жадов сказал: «Я не историк, я простой юрист. Прямые улики на процессе вообще большая редкость. Лучше давайте подумаем про косвенные. Кроме этих карт, есть что-нибудь еще? Оглянитесь по сторонам – что вы видите? Я вот замечаю, как наши вожди резко развернулись лицом к Польше. Раньше цедили через губу, а теперь прямо вась-вась. К визиту их президента так готовятся, словно Мессию ждут». – «Насчет Мессии ты хватил через край, – возразила Кася. – Но, думаю, так католики ждут папу римского. По супермаркетам даже видно. Недавно еще польские яблоки были под запретом, а теперь их везде навалом». – «И режиссеру этому, Златогорову, шьют теперь дело из-за Ивана Сусанина», – добавил Вальков. «И с памятником Минину – Пожарскому творится какая-то фигня», – вовремя вспомнил я газетную новость. «А еще улицу Богдана Хмельницкого, параллельную нашей, на днях переименовали в улицу Марины Мнишек, – сказал Доскин. – И мне говорила сестра, она в одиннадцатом, что из программы по литературе пропало даже упоминание о Шевченко, зато добавили Пшибышевского и Кржижановского». Верховцев замотал головой: «Неубедительно, Коль… Вот если бы запретили “Тараса Бульбу” Гоголя, другое дело». «У меня, между прочим, жена преподает в школе, – сказал Наждачный. – “Тараса Бульбу” пока не запретили, но велено изучать ее по-другому. Помню, когда я был школьником, Тарас считался положительным, а Андрий отрицательным, но теперь наоборот». – «Тенденция, однако, – хмыкнул Фишер. – В тридцать девятом в СССР тоже программу в школе меняли. Уже в сентябре убрали еврея Гейне и прибавили два часа нордическому Шиллеру. А еще раньше, накануне войны, в Москве переименовали улицу Шопена в улицу Вагнера».
«Можно мне тоже сказать? – подал голос тезка. Он взял с пола клетку с Корвусом и перенес обратно на стол. – У нас в шестом классе по истории проходят Средние века, всяких там французских и английских королей. Мы пока еще не дошли до Риббентропа». – «Завер-ряю р-рейхсминистр-ра Р-риббентр-ропа…» – вклинился в разговор ворон со своей фонограммой. «Да погоди ты, птица! – Кеша торопливо просунул руку в клетку и заткнул Корвуса новой горстью орешков. – Я, короче, в истории прошлого века не секу. Но про сегодняшнюю мне рассказывает Леля, когда она не на танке. Она мне постоянно говорит, что сейчас на самом верху много воруют». – «Наверху, Кеша, всегда много воруют», – усмехнулся Наждачный. «Но не так, Наж… то есть Андрей Антонович, как раньше! В последние месяцы оборзели – совсем ничего и никого не боятся. Вот Леля и говорит: воруют так, как будто впереди война, которая им все спишет…»
