Молчание. Его ужасное лицо медленно покачивается.
– С моей помощью все будет по-другому, молодой Симбалли. У вас против Мартина Яла есть необычный козырь, о значимости которого вы пока еще не догадываетесь. Пять лет назад Мартин приезжал в этот дом. Он стоял на том самом месте, где стоите вы, на солнцепеке, из-за запаха, который исходит от меня. Мы… Нет, было бы точнее сказать, что он много говорил, и говорил о вас. То была единственная причина его приезда: он специально пересек океан, чтобы поговорить со мной, своим сообщником. Помню, как я засмеялся и подтрунил над ним. Я сказал ему: «Марти, человеку твоих возможностей, твоего состояния, твоих достоинств смешно бояться и ненавидеть до такой степени восемнадцатилетнего юношу, у которого до сих пор не было никакой другой цели в жизни, кроме как потратить максимум денег за минимальное время, чему в немалой степени способствовал ты сам. Марти, ты зациклился на этом ребенке». Это ваш козырь, молодой Симбалли, сын Андреа: дело в том, что Мартин Ял, вопреки всякому здравому смыслу, боится вас и почти бессознательно ненавидит.
Пот стекает с меня, и одежда становится мокрой. Мои руки дрожат, но не из-за этой страшной жары:
– Могу ли я атаковать Яла с шансом на победу?
Скарлетт съеживается в стальном кресле в комок, убирая под себя культи ног движением, которое со стороны монстра выглядит удивительно человеческим.
– Вы можете, – отвечает он, – и это будет не очень трудно. Мы будем играть в шахматы и, скажу вам, поставим ему мат в девять ходов.
20
Я спросил Скарлетта:
– Почему вы соглашаетесь помочь мне?
И услышал удивительный ответ:
– Искусство ради искусства. Молодой Симбалли, я скоро умру, вы можете это понять? Я давно должен был умереть; не то чтобы от болезни, она не смертельна и только поражает кожу. Я сам должен был покончить с собой; теперь уже слишком поздно, мне мешают это сделать. Молодой сын Андреа, я сумел построить, а затем уничтожить «Кюрасао-Один», чтобы создать «Кюрасао-Два», не оставив ни малейших следов подмены, и все ради физического и чувственного удовольствия живописца или скульптора. У меня нет ни малейшего раскаяния в том, что я сделал, ибо был слишком занят самим собой и тем, что меня ожидало. Вам повезло, или вы действительно хитры: вы могли бы попытаться заставить меня помочь вам любым способом, угрозой например; но я, наверное, рассмеялся бы в первый и, конечно же, в последний раз за все эти годы. Чего, вы думаете, я должен бояться? Пули в голову? Несколько недель назад я попытался облиться бензином, но эти проклятые женщины прибежали слишком рано. Чего еще я могу бояться? У меня никогда не было дружбы с Мартином Ялом. Он не из тех людей, кто способен на настоящую дружбу, даже когда вам двадцать лет. Он всегда восхищал меня своей исключительно высокой эффективностью в работе. Он воспользовался мной и моим талантом. Я часто мечтал о замечательной комбинации, которая поставила бы его на колени и показала бы, что моя эффективность в чем-то выше его, по крайней мере не ниже. Я мечтал о комбинации, зная, что у меня никогда не хватит сил для ее осуществления. И вот появляетесь вы, с вашими несколькими миллионами долларов, которыми вы так гордитесь, с вашей детской ненавистью, воспоминаниями о покончившей с собой девушке из Лондона и надеждами быть с другой девушкой, которая ждет вас в Париже. И вы так счастливы, что сами сумели заработать все эти деньги. Молодой Франц, у вас такой же голос, как у Андреа; мне хотелось бы прозреть на несколько секунд, чтобы увидеть ваше лицо. У вас глаза отца? Он как-то по-особому смотрел на людей и даже нравился мне. Позовите мне одну из женщин, молодой Симбалли, недавно вышедший из пеленок, пусть она принесет магнитофон и кассеты. Я расскажу вам ход за ходом, что нужно будет сделать. Вам придется самому все это организовать и связать. Но одно я вам гарантирую: в конце пути Мартин Ял будет разорен. С большой буквы Р.
Для начала я отправился в Рим. Очевидно, что Феззали не любитель светской жизни. По подсказке Летты я нахожу его в небольшом отеле на Виа Сфорца, примерно на полпути между Санта-Мария-Маджоре и Колизеем. В отеле нет ресторана, и мы сидим на террасе небольшого кафе, а перед нами – огромное джелато, способное отбить желание к еде у белого медведя. Феззали, практически не прерывая, несколько минут выслушивает меня. Наконец он говорит:
– Это довольно необычный план.
Он качает головой с видом торговца коврами на базаре Феса, оценивающего продукцию конкурента.
– Как вы считаете, это возможно или нет?
Он пожимает плечами. Приносят очередную порцию мороженого, и он ошалело смотрит на него.
– В любом случае, – говорю я, – план не мой.
И я рассказываю ему о поездке в Долину Смерти. Это будет один из тех немногих случаев во время наших многочисленных встреч, когда я увижу на его лице нечто иное, чем общее отвращение к человечеству и печаль достигшего предельного возраста старого верблюда.
– Я думал, что Скарлетт умер. Я знал его.
– Он тоже вас помнит. Он велел спросить, припоминаете ли вы дело Бестера.
– Я помню это дело, – отвечает Феззали.
Он поглощает мороженое с поразительной быстротой и тотчас же заказывает очередное. Ожидая, пока его принесут, он напряженно смотрит в сторону тротуара и спрашивает:
– Так сколько, вы говорите, вам понадобится?
– Триста пятьдесят миллионов в Нью-Йорке и шестьсот в Женеве. Но вы ведь прекрасно слышали, когда я называл эти цифры в первый раз.
– Однако мы говорим о девятистах пятидесяти миллионах долларов.
– До сих пор я умел считать. И напоминаю, что в этом случае речь идет о документообороте, о перечислении без перевода денег, по крайней мере.
Ему приносят еще одно мороженое, большее, чем первое. Он не без грусти смотрит на него, затем начинает уплетать и эту порцию.
– Я, понятное дело, не смогу сразу дать вам ответ.
– Я в этом не сомневался.
– Мне придется посоветоваться с принцами.
– Я подожду.
Все это происходит между поглощением мороженого с засахаренными фруктами. Я наблюдаю за ним: он знал моего отца и сам говорил, что был ему другом, и я впервые встречаюсь с человеком, который в этом признался. Я был почти уверен, что отца окружали лишь предатели.
– Вы хорошо ладили с моим отцом?
Он отпивает глоток крепкого кофе, запивает его ледяной водой, снова глотает мороженое, отпивает чуточку кофе и так далее. Он делает вид, что не слышал моего вопроса, и смотрит на мою порцию мороженого, к которому я не прикасался:
– Вы не будете?
– Оно ваше.
Я встаю.
– Позвоните мне в Нью-Йорк по номеру, который я вам оставил. Но не в Pierre.
– Счастливого пути, – ворчит он.
Я собираюсь уходить, когда слышу его невозмутимый голос:
