Оборотень ведь чем силен? Тем, что у него две личины. Одна заживляет другую, ускоряет выздоровление. Но когда рана слишком тяжела… не бессмертны оборотни.
И волчья личина Яромира уже издохла. Теперь ему даже обернуться невозможно.
Осталась человечья – но и ее яд добивает.
– Прощевай, Иван… – прохрипел Яромир на последнем вздохе. – Дальше без меня пойдешь…
Рухнул Иван на колени и заплакал. Размазывал слезы по лицу, покуда Синеглазка руку на плечо не положила.
– Поспешать надо, – тихо сказала она. – Там мои богатырки смертью лютой гибнут.
Всхлипнул Иван в последний раз, утер нос рукавом и поднялся. Время и впрямь утекало, как вода из решета. Даже похоронить друга некогда, даже попрощаться как следует.
Но все же еще стоял он, комкал шапку, комок в груди давил.
Очнулся только когда и Василиса подошла, склонилась к Яромиру и зачем-то сунула ему в рот пару сребреников.
– Ты чего делаешь там?! – вспыхнул Иван.
– Это чтоб не встал, – пояснила княгиня. – Он хоть и добрый был оборотень, а все едино оборотень. Они после смерти часто упырями поднимаются. А упыри добрыми не бывают.
Иван сглотнул. Воскресшего Яромира увидать бы он хотел, но восставшего – не очень-то. Встречался уж с такими-то – восставшими.
Иных и обратно своими руками загонял.
Василиса с Синеглазкой уже разостлали на крыше ковер-самолет. Тот чуть заметно шевелился, помавал уголками, хотя ветра никакого не было.
Пригорюнившись, опустив плечи, Иван уселся в самой середке. Синеглазка прильнула к нему, обняла сзади.
Василиса же искала, как поднять ковер в воздух. Она слышала о таких изделиях еще от первой наставницы, Овдотьи Кузьминишны, да сама на них раньше не езживала.
Известно, ковер – не лошадь, от простого понукания не полетит. Слова заветные знать надо.
Впрочем, строгость тут не обязательна. Умные вещи не в напраслину умными называются. Сложи слова так, чтоб они силу обрели, чтоб заклинанием зазвучали – и довольно будет.
С минуту шевелила губами Василиса Премудрая. Размышляла, прикидывала. Потом обернулась – и Иван с Синеглазкою обернулись. На крышу-то выбежали новые татаровья, да и псоглавцы с ними, и дивиев трое.
Видать, всю дворцовую стражу уцелевший скотник собрал.
– Давай, подымай его! – прикрикнула на Василису Синеглазка.
– Сейчас… – наморщила лоб та. – Как же это там было…
Стражи приостановились у тела Яромира. То выглядело уже так, словно помер оборотень вчера, а то и позавчера. С несколько секунд татаровья да псоглавцы таращились на него, бормотали перепуганно.
А потом пошли к сидящим на ковре. Медленно, выталкивая вперед бесстрашных дивиев, косясь на рассыпанные по крыше трупы скотников.
Но Василиса уже говорила заклиналку:
Великое в малом, в пылинке земля,
В травинке леса, в воды капле – моря.
Огромен сей мир, и кругом чудеса.
Так неси же, ковер, меня в небеса!
Похожее, хотя и немного иное заклятие использовала Овдотья Кузьминишна, чтобы поднимать в воздух ступу. Василиса сама не раз видела, не раз слова слышала. Сейчас она немного их изменила, приспособила под ковер – и тот послушался!
Не поспевшая стража загомонила, закричала вслед, двое луки из-за плеч вытянули, по стреле выпустили. Не попали – слишком ходко сразу полетел ковер. Василиса с Синеглазкой пригнулись, схватились покрепче за края, зубами застучали от холода.
Один только Иван остался сидеть, как сидел. Словно окаменел. Ничего не видел, ничего не слышал. Свалиться не боялся. Толком даже не заметил, что они уже за облаками, что скрылся далеко внизу Костяной Дворец, что распахнулся впереди небозем, где-то за которым лежит Святая Русь.
Ветер свистал, как бешеный. Сек лицо, словно ножами.
Только из-за него и не было слез на глазах Ивана.
Глава 38
Набежали с трех сторон гридни тиборские, принялись Дубыню стрелами сечь, рогатинами пырять. Сам князь Глеб их привел, боярину своему верному на подмогу. Гнедой Тур ведь уж из последних сил держался, одолевал его велет. Долго бились почти на равных, да все ж Дубыня чуток покрепче оказался, повыносливей. Сбил в конце концов Бречислава с ног, заставил рухнуть на одно колено, да по темени палицей саданул.
Но тут как раз князь с дружиною на выручку пришел. Рукой взмахнул, сам среди прочих в бой ринулся. Блеснул луч солнца на доле клинка, пронзил толстую шкуру Перунов Огонь, и упал израненный велет.
Рухнул Дубыня, сын Вертодуба – и дышать перестал. Стало на свете еще одним велетом меньше.
– Ишь, матерый какой был, – отдуваясь, сказал Глеб. – Поздорову ли, дядька Бречислав?
Медленно кивнул боярин. Кроме самого князя, близко к нему никто не подошел. Смотрели гридни на огромного человека-быка, перешептывались с опаскою.
А когда обернулся Бречислав снова человеком – только хуже стало.
Как бы там дальше дело ни сложилось, чем бы сегодня битва ни закончилась – по-прежнему Бречиславу уже не жить. Что он оборотень – знато будет всеми. Глаза на такое не закроешь, невинного вида не сделаешь. Объясняться придется – и перед князем, и перед боярами, и перед обществом.
Но сейчас Бречислава это не волновало. Неспроста же он равновесие потерял, неспроста же Дубыня повалить его сумел. В самый разгар боя стиснуло сердце словно тисками – и замер боярин на секунду, обмяк.
А уж велет тут же воспользовался.
И сидел сейчас Бречислав на голой земле, держался за гудящую голову – и было горем искажено его лицо.
Глеб это заметил. Сметлив был князь Тиборский, внимателен.
– Сильно досталось, дядька Бречислав? – тихо спросил он. – Может, до лекаря тебя довести?
– Не надо… – ответил боярин. – Так, синцов пара…
– Тогда что стряслось? Ты ж сам не свой.
– Беда стряслась… – прошептал Бречислав. – Сердце-вещун говорит – погиб один из моих братьев…
Глеб нахмурился. В словах боярина он не усомнился – уж если тот в лесного быка превращаться может, так и здесь верно не бабий сон пересказывает. Видать, и впрямь скверное случилось…
В иное время подробней бы князь расспросил. Да здесь и сейчас не до того было. Пока тиборцы Дубыню всем миром забивали, их самих уже дивии обступить успели. Куда ни глянь – истуканы стоят железнобокие, глухими шлемами бесстрастно смотрят, мечами булатными щетинятся.
– Потом о делах семейных, княже, – грузно поднялся Бречислав. – Давай на прорыв.
Крутанулся он на одной пятке – и обернулся громадным гнедым туром. Глеб, с полуслова его понявший, схватился за шерсть, подтянулся, запрыгнул зверю на холку – и меч обнажил.
