Сделайся ты, Василиса, растением,
Расцветай-ка теперь по весне,
Чтобы птицы мои чернокрылые,
Навещали тебя в сладком сне.
А я юность твою себе заберу,
Красоту я твою себе заберу,
Блеск в глазах твой себе заберу,
Ноги стройные себе заберу.
Ты растением будешь расти-расцветать
А я годы твои буду жить-проживать.
Договорив, Яга Ягишна с надеждою уставилась на Василису… но ничего не происходило. Прекрасная княгиня по-прежнему лишь доверчиво улыбалась.
Доверчиво… но в глазах играла хитринка. Наклонив лицо ближе, она раскрыла рот… и дохнула на Ягу.
– Фу-фу-фу, как воня гадко!.. – отшатнулась та. – Отвару адамовой головы нахлесталася?! Знала, проклятая?! Догадалася?!
– То ли дура я, по-твоему?! – возвысила голос Василиса, делая быстрое движение. Она вырвала у старухи ореховый прут и рявкнула: – Сама замри, ведьма старая!
Ягишна с удивительной прытью выдернула руку. Пнула Василису с неожиданной для такой карги силою, прыгнула назад и потянула из-за пазухи берестяной туесок.
– Ништо, девка, погляди-тко сюды! – фыркнула она, снимая крышку.
– Сама погляди! – выхватила зеркальце Василиса и крепко зажмурилась.
Высунулся из туеска крохотный василиск, вперился взглядом смертельным в Василису – да и увидел собственное отражение. Вздрогнул, остолбенел – и умер на месте.
Отраженный-то взгляд василиска становится вдвое смертельнее. Таким он действует даже на них самих.
Что же до Яги Ягишны, то она тоже увидала василисковы очи в зеркале. И тоже почуяла, как коченеет, как струится по жилам холод, как смолкает сердце. Покачнулась старушонка, запнулась на костяной ноге, завалилась набок.
Да не упала. Не так просто бабу-ягу прикончить. Оперевшись на клюку, вытянула она крючковатые пальцы, снова залопотала-забубнила страшное проклятие:
– Твоя дорога – болотом зыбучим, твоя радость – ядом едучим! Вздох обрубит, горло сдавит, грудь застудит, плечи согне… кх-ха-а!.. кр-р-рк!..
То Василиса, не дожидаясь конца наговора, ринулась вперед, да и саданула Ягу Ягишну кулаком в живот. Не стала даже молниями сечь – знала, что сестру названую те обожгут едва ли в четверть силы. Просто ударила, ногой пнула, волочить принялась за седые космы.
– Вот тебе, карга!.. – пыхтела она. – За настой тирлич-травы!.. За то, что в лягушку меня обратила!.. За то, что… пфа-а-ахх-х!..
Это Яга Ягишна улучила момент и плюнула Василисе в глаз.
Да метко еще так, прицельно!
Василиса отшатнулась. Не столько от брезгливости, сколько от страха. Проклятие куда проще передать вместе с чем-нибудь – тычком, плевком, злым словом, дурным взглядом. Неизвестно, что там припрятано в слюне бабы-яги.
– Шта, девка, испужалася?! – захихикала Яга. – Ништо, ништо, не пужайся! Я твои косточки-то в кипятке-то выварю, да обглодаю добела, вот оно сразу и…
– Замолкни, – перебила ее Василиса, снова резко шагая вперед.
Она уже поняла, что зря струхнула. Не было ничего в той слюне, кроме самой слюны.
Да и коли было б… Василиса моргнула и вдруг увидела Ягу Ягишну по-новому. Вместо жуткого чудовища, кошмарной лесной колдуньи – просто визгливая старуха, бабка полоумная. Не родись она дочерью Яги Усонишны – давно б померла бесславно, испортив жизнь разве что соседям.
На какой-то миг Василисе даже стало ее жалко.
Но только на миг. Не была Василиса Патрикеевна мягкосердечна. Прекрасной ее заслуженно прозвали. И Премудрой – тоже не впустую.
А вот Предоброй ее никто никогда не кликал.
Так что ударила она вопящую Ягу по щеке, стиснула плечи руками молодыми, сильными и заговорила, глядя ей прямо в очи:
– Нощию сумрачною, иже ныне владычествует, попечение себе сотворяю, себе вспомогаю. Огниво-огнище, сотвори пепелище…
– Не надо!.. – забилась старуха, стараясь отвести взор. – Пожалей, Василисушка, смилуйси!..
– В нем всяко лихо да злоба, пагуба да плетение, скорбь да тягота, – неумолимо продолжала княгиня. – Всяку хворь с мене совлещи, иже душу мою смущает да плоть порабощает…
– Да что же я тебе сделала-то?!
– Раздражение да свару, худые повторы, мучение да озлобление, язвы да злострадания кто напуском поущал, доли благой меня полишил, всякую припасть во пламень мещу…
– За что-о-о?! – завыла в смертной тоске Яга Ягишна. – За что-о-о?!
– Отныне изречено, всяко лихо совлечено!.. Руби, Ванька!..
И свистнул меч. Княжич Иван, что давно уж подбежал, давно уж стоял сзади, только слов Василисы и дожидал.
А дождавшись – рубанул Самосеком со всей силы.
И отлетела голова бабы-яги середульней.
Одна-единственная теперь осталась на всем белом свете.
– Пошли быстрей! – нетерпеливо окликнул Иван, пронзая случайного псоглавца. – Там Кащей, в той стороне!
– Иду-иду, – кивнула Василиса, обшаривая лохмотья Ягишны. – Секунду обожди…
– Да что там у тебя такое?! – крикнула Синеглазка, рубясь сразу с двумя татаровьями.
– Секунду!..
И секундой спустя ее лик просветлел. Она достала что-то у старухи из-за пазухи, сунула к себе, поднялась на ноги… и тут издали донесся истошный, болезненный вопль:
– Му-уромца-а уби-и-или-и-и!..
Глава 46
– Не трогай его! – окликнул ледяной голос.
Кащей Бессмертный… вздрогнул. Очень медленно повернул голову – и уставился на ту, кого давно уж не чаял увидеть.
– Василиса, – бесстрастно произнес он. – Ты жива.
– Удивлен, муженек? – криво улыбнулась княгиня. – Рад ли мне? Или все-таки огорчен?
Кащей молча смотрел. В его глазах что-то мелькало. Едва заметное, почти неощутимое – но все же отдаленно похожее на живое чувство.
Похоже, присуха все еще действует. Сильна Симтарин-трава!
Василиса выдохнула. Втайне она опасалась, что чары давно рассеялись, и сейчас Кащей ее просто убьет. Как Бурю-ягу когда-то убивал – без сожалений и колебаний.
Но он ее не тронул. Стоял над умирающим князем Глебом – и медлил. Ничего не делал.
Подбежавшие следом Иван и Синеглазка застыли у левого и правого плеч Василисы. На Кащея они взирали с ужасом, с омерзением. Ни тот, ни другая раньше его не встречали – и не представляли, какой он гадкий.
Василиса тоже испытала брезгливость. В одежде ее супруг смотрелся еще туда-сюда, по-своему даже величественно. Но нагишом, во всем своем древнем безобразии…
