– Даже и не пробуй, – проскрипел Пущевик. – Не выпущу.
– А это кто такой?! – вдруг воскликнула Синеглазка.
Она только сейчас разглядела древнего лешего. Яромир-то с Василисой увидели его сразу. Иван, привыкший ко всякой нечисти, тоже быстро заметил. А вот для Синеглазки он проступил только сейчас.
– Немало народу ты с собой таскаешь, Серый Волк, – сказал Пущевик. – Бабами какими-то обзавелся…
– Ну ты не расстраивайся – может, и ты обзаведешься когда-нибудь, – утешил его Яромир. – Твои дружки-то где? Полисун здоров ли?
– Раны зализывает, – огрызнулся Пущевик. – И остальные тоже.
– Ну пусть выздоравливает.
– Ты не делай вид, что сожалеешь! Это кому все благодаря?! Вам же в том числе, Волховичам! Ранил Туросика, волчара? Он теперь до осени поди не оправится!
– Ну и что мне, плакать по нему?
– Да уж ты-то точно не заплачешь, – проворчал Пущевик. – А про баб моих ты зря. Я ими обзавелся, когда тебя еще и в зачине не было. А ну – сам глянь.
Яромир вздрогнул. До ноздрей донесся кислый запах. Стоящие вокруг осинки и березки вдруг изогнулись, заколебались… и обернулись девицами.
Лисунки. Почти две дюжины лисунок всех мастей. Вели они себя точь-в-точь как русалки – хихикали, строили глазки, завлекательно играли плечиками.
Не так хороши собой были, правда. Чумазые, со спутанными волосами. Все-таки лес – не река, в нем трудно чистеньким быть.
Да и в остальном. Были лисунки не столько девицами, сколько бабищами. Рыхлыми, дебелыми, с огромными задами и грудями. Одни наги, другие в рваной одежке, и только одна – в белом сарафане, да и постройней прочих, почеловечнее.
Видать, недавно совсем лисункой обернулась.
– Эвона сколько жен-то у тебя, старик, – аж присвистнул Яромир. – Куда тебе столько?
– А что, поделиться с тобой, волчья шерсть? Какую желаешь – Марфу, Глафиру, Прасковью?..
Яромир только хмыкнул, пристально следя за лисунками. Те медленно подступали. И казались-то вроде безобидны – ни когтей у них, ни клыков, – но то обманчивое впечатление. Лисунки сильны, как медведицы. Навалятся, так и задавят, кости переломают.
Две или три – еще ладно, ничего, тем более для оборотня. Но две дюжины…
– Молитвы читай, – негромко кинул Яромир Ивану. – Амулеты достань свои, христианские. Ты тоже, поляница, коли в Распятого веришь. А ты…
Василиса уже быстро рисовала что-то пальцем на ладони. Яромир понадеялся, что чему-то княгиня у бабы-яги научилась, и кувыркнулся через голову.
– Убери своих жен, старик, – рыкнул уже полный волколак. – Не враг я тебе, миром разойдемся.
– Всю жизнь вы так говорите, Волховы дети, – проскрипел Пущевик. – Вечно вы никому не враги. А только прошло то время, когда миром разойтись можно было. Кащей за ваши головы большую награду даст.
– Тебе в лесу зачем деньги? – оскалился Яромир. – Шишки у белок покупать?
– Не деньгами же, дуралей, – спрыгнул с ветки Пущевик. – Не знаешь ты о нас ничего, хоть и перевертыш. Ату их, девки, ату!..
Лисунки бросились все разом. Ломанулись, как стадо лосей – но бесшумно, точно пушинки. Яромир тут же отшвырнул одну и распорол живот другой, но еще семь навалились с трех сторон, принялись рвать шерсть. Весили лесные бабы немало, и Яромиру приходилось тяжко.
Остальных рубили Иван с Синеглазкой. Меч-кладенец так и ходил, так и порхал в руках княжича. Висящие на рукояти крестик с иконкой обжигали нечисть, а когда Иван их материл – лисунки отшатывались.
Не любят лешие матерной брани, чураются.
Пущевик и сам ринулся в кучу-малу. Хоть и на краешке своей вотчины, а все же дома – и был он тут куда сильней, чем в Тиборских лесах. Ходячий куст стремительно разросся, выпустил страшные колючки – и лишь чудом Иван успел увернуться, взмахнуть Самосеком.
– А ну иди сюда, черт лесной! – гаркнул он. – Я тебе сейчас мзды дам!
Пущевик только засмеялся скрипуче. Не боятся лешие булатных клинков. Что ему, деревянному, даже самый разволшебный меч?
Был бы у Ивана топор – может, и удалось бы пугануть.
Но не было у Ивана топора. Зато у Синеглазки нашлось кое-что. И улучив удобный момент, она это кое-что применила.
Огниво. Самое обычное огниво. Покуда Иван рубился с Пущевиком, а Яромир расшвыривал лисунок, поляница чиркнула кремнем по кресалу, подожгла трут, а от него воспламенила ветку. Эту ветку она пихнула в рожу ближайшей лисунке – и надо было слышать, с каким визгом та отпрянула.
Размахивая факелом, Синеглазка заставила их попятиться. Отломив еще несколько веток, подожгла и их, бросила Ивану и Василисе.
Яромиру не стала – решила, что в волчьей шкуре тот и сам огня устрашится.
– А ну назад!.. – гаркнула поляница, наступая на Пущевика. – Вот я тебе сейчас!.. Ужо, ужо!.. Сейчас весь лес твой подожгу!
Пущевик зло засверкал глазами. Пожар – худшее, что может случиться в лесу.
Конечно, сейчас самое начало весны. В Кащеево Царство она явилась раньше положенного, но все равно деревья пока далеки от сухости.
И тем не менее – это огонь. Рядом с деревьями. Любому лешему подобное – что серпом по стегну.
– Уберите, уберите!.. – заворчал Пущевик, прикрываясь руками-ветвями. – Неча тут, неча!..
– Да мы уберем, уберем! – крякнул Яромир, разрывая горло одной из лисунок. Крови у той не выступило: нежить – она и есть нежить. – Ты только сам сначала женок своих убери!
– Назад, девки! – неохотно проскрипел Пущевик. – Назад!
Хрипло урча, лисунки расступились. Иван сдуру кинул в них факелом, тут же ойкнул, попытался вернуть, но лесные бабы уже затоптали не шибко сильный огонь.
И как только ступни не обожгли.
Василиса тем временем перемигнулась с Яромиром. Стрельнула глазами в Пущевика, высунула из собственной ладони краешек материи. Оборотень оскалился, взял у Синеглазки один из факелов и с нарочитой ленцой поднес к осинке.
– Тронете деревья – не жить вам, люды, – предупредил Пущевик.
– А ты нам так и так жить не дозволишь, – усмехнулся Яромир. – Хуже не станет, чаю.
– Конечно, не дозволю! – хрустнул ветвями леший. – Вам лишь бы лес спалить, скоты! А не спалить, так вырубить! Не вырубить, так зверье истребить!
– Ты нас еще грибами попрекни, – хмыкнул Яромир. – Мы их тоже собираем.
– Я вчера собирал! – радостно добавил Иван.
– Зачем ты их собирал-то, кстати? – спросил оборотень. – У нас же самобранка есть.
– Так я ж не есть, – постучал по голове Иван. – Что ты какой непонятливый. Их есть и нельзя было, поганки же одни. Я их выкинул.
