Хотя он теплый зато. Горячий даже. Иные людоящеры, вон, все равно поближе к нему тянутся. Холодно им весенними ночами, бедолагам. Костры у них самые большие, а все равно мерзнут. Одежа не помогает – этим змеемордым она что есть, что нету ее.
Если сейчас какой ворог подойдет – порежет их, как курят, застывших-то.
Калин не к ним пошел, а к своим батурам. Эти не сидят угрюмо, не смотрят в огонь, как зачарованные. Татаровья – народ справный. Шумно пируют, галдят, веселятся.
Рядом с царским шатром костер запалили особенно жаркий. Там лучшие из бойцов чары поднимают. Хан Калин многих в лицо знал, со многими в дружбе был.
Когда подошел он – поклонились батуры, почтение выказали. Но без раболепия. Когда в военном походе – не до него. Тут хан – просто первый батур. Просто еще один славный боец.
– Поздорову, Калин! – окликнул его Соловей. – У царя был? Что сказал?
– Сказал – вернется Кобалог, – передал хан. – Думаю, знает лучше нас. Сыграй, что ли, Рахманович. Душа песен просит!
Соловей-Разбойник держал на коленях гусли-самогуды. Он тоже дожидал царского совета, а дожидая – принарядился. Тюрбан надел отцовский, из земли индийской прибывший. Заморскими румянами накрасился, веки насурьмил. Маслом ароматным себя намазал – аж блестит.
Был бы на его месте иной кто, Калин насмешку бы кинул. Не подобает такое мужчине и воину.
Но Соловей, сын Рахмана – он даже нарумяненный грозен. Седой совсем, смуглая кожа морщиниста, одного глаза нет – а все равно грозен. Вон плечищи какие!.. Вон какие ручищи!.. Ногу одну приволакивает, бегать быстро не может, но коли сцапает – уж не вырвешься!
Да и незачем ему гоняться. Свист свой он страшный не растерял. Сунет пальцы в рот, запоет-заверещит – деревья полягут, как трава в бурю!
– Тут неподалеку ведь родные места мои, – задумчиво молвил Соловей, перебирая струны. – Марийские земли. Говорят, там где-то городок недавно ставить начали, Нижним Новгородом прозвали.
– Мать у тебя велеткой же была? – вспомнил Калин.
– Велеткой… Одной из последних…
– А звали как?
– Иглинда Позвиздовна. Добрая была. Строгая только.
– Померла?
– Давно уже.
Вызвав из гуслей долгий, протяжный звук, Соловей вздохнул и продолжил:
– Все померли. Один я на свете остался, одинешенек. Жена была, Забавою звали – померла. Два сына были – померли. Дочь была – померла. Был у меня брат молочный, Скворцом кликали – но и он тоже помер.
– Зато сам ты живучий всем на зависть, – хмыкнул Калин. – Тебе ведь уж триста годиков, нет?
– Триста и один, – ответил старый разбойник. – И каждый давит, как камень. Я ж велет только наполовину. Думал уже, что и не дождусь, не увижу, как царь наш светлый по Руси гуляет, князей поколачивает. Эх, гульну с ним тоже напоследок, потешусь!.. А там и в домовину можно!
Гусли-самогуды в его руках затряслись, задергались – и посыпались из них такие трели, что ноги сами в пляс пустились!
И все вокруг тоже невольно затряслись, задергались. Многие сразу отдались этой навеянной плясовой, пошли ходуном вокруг костра. Даже Горыня запрыгал-затопал, один из братьев-велетов.
Другой, Усыня, плясать не стал, зато запел. Сильный голос оказался у великана, красивый!
И только третий брат, Дубыня, остался сидеть ровно, чуть заметно лишь качаясь. Однако улыбался благодушно – видно, и ему нравилась чудо-музыка.
– Хорошо твой брат поет! – сказал Калин, плюхаясь рядом. Соловей перестал играть, ноги получили отдых.
– Хорошо… – покивал Дубыня, чуть прикрыв глаза. – Протяжно…
– А ты не умеешь?
– Не… Медведь на ухо наступил… Я зато дуб сломать могу… али с корнями вырвать… Хошь вырву?
– Да не, не надо, – поспешил Калин. – На слово верю. Откуда в вас сил-то столько, братья-велеты?
– От земли русской… От лесов русских… Вот, березонька русская, березонька ты моя…
Дубыня поднялся, подошел к одинокой березе, обнял ее, точно любимую жену, и замычал. На лице его заходили желваки – точно камни под кожей перекатывались.
А потом двухсаженный велет вырвал березу одной рукой, сломал об колено и принялся крутить, мочалить обломки. Из них потекла жижица – прямо Дубыне в рот.
– Люблю березовый сок по весне! – довольно пробасил тот. – Лепота, вкусна-а!.. Хошь тожа?..
– Да не, Дубыня, ты сам пей, – отказался Калин. – Тебе много надо – ты вон какой большой.
– Ага! – счастливо подтвердил велет. – Хошь, еще шта-нибудь сломаю?!
– Завтра сломаешь, – пообещал Калин. – Завтра ты много чего сломаешь. И братья твои тоже.
– Ага! – кивнул Дубыня, ковыряя в носу. – Это мы могём!..
– А вот кто из вас троих самый сильный? – прищурился Калин. – Можешь сказать?
– Ым-м… Да мы все сильные. Одинаково.
– Ладно… А кто из вас самый старший?
– Горыня. А я середульний. А Усыня меньшой. У его батьки во-от такенные усищи были!..
– У… у его батьки?.. А его батька – не твой батька?..
– Не. У нас матка общая. А батьки разные. Но они тоже три брата были.
– А… вот так вот… – слегка удивился Калин. – Вы единоутробные братья, значит. Не полнородные.
– Чаво?..
– Да не, ничего. Давай, Дубынь, пойду я к царю-батюшке на совет, – похлопал велета по бедру Калин. Выше не дотянулся. – Ты не озоруй тут лишнего, до завтра потерпи.
В шатер уже вошли Тугарин и Репрев, за ними поковылял и оставивший гусли Соловей. Там, в полутьме, на простой лавке восседал перед большим столом сам Кащей Бессмертный.
Стол был завален пергаменами и земными чертежами. Кащей, развернув, пристально разглядывал один из них: с восходною частью Владимирского княжества и полуденной – Тиборского.
– Явились? – поднял он взгляд на своих воевод. – Добро. Поведайте, как завтра служить мне будете.
– В бой пойдем, чего еще, – первым молвил Тугарин. – Только вперед, ни шагу назад.
– Налетим, нагрянем, конями стопчем! – добавил Калин.
– Удаль молодецкую покажем, силушку древнюю, силушку велетскую! – расхохотался Соловей.
– Р-рав!.. Загррызем!.. Аррм!.. Аррм!.. Глотки выррвем!.. Аррм!.. – взлаял Репрев.
Царь Кащей слушал очень внимательно. Сам помалкивал пока что. В войске он темник, наиглавнейший, и заднее слово всегда за ним – но сейчас он хотел послушать своих воевод.
Четверо их у Кащея. Каган Тугарин, хан Калин, вожак Репрев, да Соловей по прозванию Разбойник. Тугарин ведет в бой людоящеров, Калин – татаровьев, Репрев – псоглавцев. Соловей же ведет прочих всех. Тех, что с бору по сосенке. В первую голову братьев-велетов – их хоть и всего-то трое, да эти трое дружины целой стоят.
