Голыми руками он сломал железному ратнику плечо, вскинул груду металла над головой – да и швырнул в набегающих татаровьев. Разбросало тех, как бабки после попадания битка. Тоже иным руки-ноги поломало, а кого и насмерть убило.
– Эгей, Бурушка!.. – хлопнул себя по бедру Муромец.
Могучий конь ответил ржанием, лягая очередного псоглавца. Не хуже хозяина сражался умный зверь, хорошо его Илья натаскал. Хотя тоже немолодой, двадцать пять лет землю топчет. Уже видно, что тяжеловат ему всадник становится – скоро пора верному другу на покой.
Но не сегодня еще. Взобрался Муромец в седло, стиснул конские бока коленями и ринулся в самую гущу. Спокоен и безмятежен был лик былинного старца. Выбивались из-под шелома седые власа, остро глядели очи, а в жилах кипела сила безмерная, сила Святогорова.
Муромец прорывался к уже видной сквозь полчища татарвы избе. Та приплясывала на голенастых ногах, хлопала дверями и ставнями – а на пороге грозила кулачком сухонькая старушка. Овдотья Кузьминишна, младшая баба-яга, не могла поверить, что даже Кащей Бессмертный настолько дерзок оказался.
Это ж уму непостижимо – призвать в мир бренный само Лихо-Злосчастье! Мало было ироду Лихорадок, мало было Вия Быстрозоркого – любимую Чернобогову псину с цепи спустил!
Против Лиха ни меч, ни молитва не поможет – незримо оно и незнаемо. И покуда оно тут реет, покуда крылами люд честной осеняет – честной битва не будет. Несправедливое Кащей добыл себе преимущество – и коли не загнать его назад в Навь, то и бой очень скоро закончится.
Распахнув настежь дверь и окна, баба-яга распустила еще и волосы. Развязала узлы на одеже. Достала хлеб из печи и кинула взамен высушенного чистотела. Дыму дозволила выходить свободно и закричала-заверещала ему вслед:
Порча-худоба
Из чужого короба,
Примовлённа-наговорённа,
От чужа поставлённа,
От Лиха нагаданна,
От Злобы накатанна,
Откуда пришла,
Туда воротись,
От внуков Даждьбоговых
Напрочь отворотись!
Повеяло холодным ветром. Сгустился серый туман. Добрых три дюжины воев попадали просто так, запнувшись ногами оземь, испустив дух на ровном месте.
А перед избушкой на курьих ножках возникло видение – лохматая одноглазая старуха. И страшна она была, как сама смерть.
Словно чудовищный, изуродованный пуще всех прочих оплетай. Нога только одна, зато огромная, со ступней больше туловища. Рука тоже всего одна, и тоже огромная, да еще с шестью пальцами. Единственный глаз рос во лбу, зубы в пасти торчали только с одной стороны, да и ноздря была одна-единственная.
Из бесплотного зева Лиха донеслось сипение. Овдотья Кузьминишна чуть скосила взгляд и увидела, как черствеет и рассыпается в руках хлеб. И не простой хлеб ведь, а заговоренный, от злых чар-проклятий уберегающий.
Но покамест он еще держался. И сковывал перед собою Лихо, заключал в этом видимом глазу воплощении. Позволял бабе-яге смотреть на… другую бабу-ягу. Одну из древних своих предшественниц, одну из тех, что несли это бремя до нее и до Яги Ягишны. Возможно, как раз ту, что была самой первой ученицей Бури Перуновны.
Немало их сменилось за тысячи лет. Одни ушли с миром, передав клюку и обретя вечный покой. Другие уходили все глубже на ту сторону, пока окончательно не отдавались Нави, окончательно не обращались в злое нечто. С этой подобное свершилось так давно, что само имя ее успело забыться.
Не следовало Кащею ее призывать. Поплатится еще за это колдун. Таких тумаков получит, что под горочку колобком покатится.
Но для начала нужно само Лихо обратно в Навь выдворить.
– Илюшенька!.. – окликнула баба-яга.
Муромец был уже на подходе. Огромный конь храпел, грыз удила – и вокруг сухими листьями разлетались татаровья. Страшной тяжести палица так и ходила по головам, так и гуляла.
– Держись, бабка! – прогремел богатырь, поднося к губам рог.
Он знал, что делать. Доводилось уж иметь дело и со Злосчастьем. Даже на плечах его собственных одно время носил Илья Муромец – да избавился в итоге, сумел прогнать.
Загудел-зарокотал богатырский рог. Поплыли над полем бравурные звуки. Зашипело-заверещало Лихо, их слыша. Слишком уж много силы жизненной было в дыхании Муромца, слишком великая мощь от него исходила.
Ну а Овдотья Кузьминишна тем временем приготовила и вещицы для обряда – зеркало, бересту и свечу. Свечу она зажгла, выставила над нею зеркало и заголосила:
– Прощай, Лихо! Натерпелись мы от тебя лиха, несчастий да бед, чуть не сломало ты нам хребет. Отныне твоя сила в горечи растворяется, а наша – добром озаряется. Лихо избудем – кручину забудем. Лихо иссохнет, ослабнет и сдохнет. Моим словам сбыться, а добру – свершиться. Да будет так.
– Нессссмееей!.. – засвистела посланница Нави. – Неееее… Назззз… ззаад… нееее хачччч…
Снова затрубил в рог Муромец. Свободной рукою он помахивал палицей – ворог-то никуда не делся, по-прежнему наседал со всех сторон. Хотя и пособляли богатырю тиборские гридни, хотя и прикрывали со спины башкирские лучники – да самому тоже плошать не след было.
А Лихо упрямилось, упорствовало. Не так оно сильно было в зримом обличье, как в незримом, но все еще сопротивлялось. Зеркало в руках бабы-яги ходуном ходило, разбиться пыталось. Избушка тоже тряслась, как в бурю – с потолка пыль сыпалась, стекла градом осыпались. Кот на печи дурно выл, мяучил в голосину.
Но пересилила таки старая ворожея. Одолела Злосчастье. С шумом и визгом то втянулось в зеркало – а уж Овдотья Кузьминишна тут же и прихлопнула его берестою. Лихо рванулось назад, зеркало оставило – и в бересту впиталось.
Там бы оно долго не пробыло. Береста уже принялась осыпаться, курчавиться стружкою. Но баба-яга поднесла ее к свече и выдохнула:
– Гори, Лихо, умри тихо!
Сгорела береста в мгновение. И с ним и Лихо… не сгорело, конечно. Не погубить его так запросто. Но развеялось оно черным дымом, воротилось обратно в Навь – а сызнова Кащей его сегодня уж не призовет.
Не таков сей обряд, чтоб ежечасно проводить.
Недолго Лихо-Злосчастье бушевало. Но зла натворить успело. Тысячи погибли просто потому, что оступились не вовремя, что меч неудачно скользнул, что в кольчуге звено лопнуло.
И уж Кащеевы-то вои этим воспользовались. Все положение в свою выгоду обернули. Прямо сейчас целый тумен, многие тысячи татаровьев снова наступал на холм, на ставку князей Владимирского и Тиборского. Глеб и Всеволод уже видели белки их глаз – так близко подошли поганые.
В обороне здесь стояли тиборцы с владимирцами вперемешку. Сам воевода Самсон их возглавлял – с лучшими из гридней, первыми среди первых.
И они держались. Стерпливали лютый татарвы натиск, секли их в кашу. Князья и бояре стояли среди простых ратников, в общем месиве сражались и в общем месиве гибли.
