– Никак нет-с, – ответил он. – О подобном и речи не было!
– Когда барышня обещала прийти за деньгами? – вдруг спросил Пушкин, поглядывая на циферблаты заложенных часов, которые показывали разное время.
– Утром обещалась, – Катков удивленно пожал плечами. – До сих пор нет. Может, и не придет.
Пушкин попросил упаковать перстень. Катков, как фокусник, выхватил из-под прилавка коробочку, явно с чужого кольца, чистым носовым платком протер хрусталик, бережно посадил в бархатную прорезь и закрыл крышку. Он хотел еще накрутить бумаги, но Пушкин опустил коробочку в карман пальто.
– В котором часу закрываете лавку?
– Ломбард, – поправил Катков. – Так пора бы уже.
– Сегодня трудитесь до десяти, нет – до одиннадцати.
– Как прикажете, – ответил приказчик, заранее страдая оттого, что ночевать придется в кладовке: не идти же ночью через всю Москву. А на извозчика жалко тратиться.
– Когда эта дама придет за деньгами… – начал Пушкин.
– А если не придет?
– Придет, – сказал он, обрубая спор. – Поступите так…
Катков выслушал, как поставить несложную ловушку. Он обещался исполнить все в точности. А Пушкин вышел из ломбарда, огляделся и дал два коротких свистка.
С разных концов Варсонофьевского переулка подбежали городовые. Одного он знал по участку, другой отдал честь. Приказание от сыскной полиции городовые обещали исполнить. Ничего сложного не требовалось. Всего-то перенести прогулки поближе к ломбарду, следить, кто в него входит, а когда заметят сигнал, действовать быстро, не обращая внимания на слезы и угрозы. Или угрозы и слезы, как уж получится. Когда рыбка попадет в сеть, доставить в участок и сразу послать за Пушкиным, он будет в «Славянском базаре».
15
Михаил Аркадьевич был далеко не так прост, как хотел казаться. Он давно привык играть роль чуть недалекого, но добродушного, толкового и исполнительного чиновника. Который умеет услужить, на хорошем счету у начальства, мягок с подчиненными и всегда исполняет то, что требуется. Такой незаменимый человек с открытой душой и чудаковатым характером. Маска была необходима. Без нее Михаил Аркадьевич никогда бы не сделал блестящую карьеру. Особенно в полиции. В Российской империи, с его происхождением, об этом нельзя было мечтать. Однако ему удалось. Потому что научился скрывать острый ум и незаметно пользоваться им. Ум, который помогал видеть любого насквозь. Как ножом проходя сквозь кусок вологодского масла. Мало кто мог обмануть его.
Эфенбах слушал жалобный рассказ Кирьякова и не понимал, как относиться к изложенному. Он был уверен, что его подчиненный не врет, вроде не пьян, но рассказ о явлении призрака в номере гостиницы ничем иным, кроме как дичью, быть не мог. Михаил Аркадьевич не верил в привидения, духов и тому подобное шарлатанство. Он вообще не верил ни в кого, кроме самого себя, как бывает с человеком, который отказался от веры и принял христианство ради карьеры. О чем никогда не переживал. Только не мог решить, что делать с Кирьяковым: пожалеть или объявить строгий выговор. Пока наконец не блеснуло простое и красивое решение.
– Эдакие страсти, – сказал он сочувственно. – Да на тебе, Леонид Андреевич, лица нет, зачем на службу пришел, отвалялся бы дома…
– Темноты теперь боюсь. И пустой комнаты, – пожаловался Кирьяков, будто начальник сыска был доброй бабушкой.
– Ничего-ничего, раздражайший мой, утрясется – разложится.
– Ума не приложу, что это было. Так перед глазами и стоит… Ужас…
– А не нашего с тобой ума на это дело класть, – сказал Эфенбах, подливая в рюмку Кирьякова. – Пушкин кашу заварил, вот пусть теперь ее и выхлебывает. С него и спросим. Так ведь?
Они чокнулись. Михаил Аркадьевич ощутил приятную мягкость коньяка, сошедшую в душу. Он знал, что способности Кирьякова не стоят и крошки таланта Пушкина, и вообще Кирьяков мелкий жалобщик и скользкая личность, продаст за грош, но правила игры надо соблюдать. Пусть Пушкин разбирается с призраками. Меньше лениться будет.
– А вот смотри, какую злодейку Пушкин отловил, – Эфенбах протянул снимок Агаты, который только доставили от фотографа.
Кирьяков карточку взял, но презрительно сморщился.
– Она не похожа на воровку.
– Вот и я говорю, а он уперся: дескать, ограбила всех достойных господ и чиновника московской управы в придачу.
– Ее в Городском участке содержат?
– А тебе какой интерес? – спросил Михаил Аркадьевич, снова наполняя рюмки.
– Да вот проверить хочу кое-что, – ответил Кирьяков, вертя фотографию, словно хотел рассмотреть даму со всех сторон.
– Исследовать желаешь: не она ли тебя ночью напугала до мокрых подштанников?
– Это как же вы догадались, Михаил Аркадьевич? – удивленно спросил Кирьяков. – Ну и ну! Так в Городском она?
– Пушкин ее выпустил.
Кирьяков не поверил собственным ушам.
– Как выпустил?!
– Такой странный человек, прямо тебе скажу, Леонид Андреевич. Пристал с ножиком к горлу: говорит – выпустим как приманку, на нее настоящий злодей клюнет.
– Да разве так можно?!
– И я ему тоже! А он – ни в какую. Ну ничего, если что, так его голова с шеи и полетит. И за дело: нечего самовольничать! – Эфенбах поднял рюмку. – Чтобы никакие призраки нам не мешали творить правосудие!
Кирьяков никак не мог оторваться от снимка.
– Постойте. Я тут подумал… – начал он. – Раз такое дело, давайте отправим ее снимок в Петербург, пусть проверят по картотеке антропометрического бюро. Вдруг на ней что-то числится. Если Пушкин ее упустил – позору не оберемся.
Михаил Аркадьевич прекрасно понял, что чиновником движет не забота о чести сыскной полиции, а мелкая мстительность. Но отвергнуть предложение нельзя: мало ли что? Этот еще и жалобу на родного начальника накатает, с него станется. Да и вообще редко случалось, чтоб Кирьяков высказал дельную мысль.
– Прямо с языка моего снял, – ответил Эфенбах. – Как раз хотел это предложить. Непременно отправь. Пусть в столице проверят. Если что – мы ее тут за грудки и в кутузку. Завтра с почтой отправим.
Настольные часы показывали половину девятого.
– Разрешите не откладывать, – сказал Кирьяков, поднимаясь и, видимо, готовясь к старту. – Успею к ночному поезду на Петербург. Передам с проводником, а там уже доставят в Департамент полиции.
– Прямо вот молодец какой! Как раз хотел тебя просить, раздражайший мой! – сказал Михаил Аркадьевич, устав держать рюмку на весу и наконец отправляя ее содержимое в рот. – На пролетку – и бегмя бегом на вокзал. Успеешь!
И Кирьяков побежал так, будто от этого зависела его жизнь. Или за ним гналось привидение. Куда только усталость делась!
Эфенбах не спеша убрал в стол графинчик солнечного напитка, закрыл дверь в кабинет и подошел к окну. Москва расплывалась в ночи. На небе горели звезды. Было тихо.
