– Верите?! – повторила она. – Я никогда не говорила столько правды! Никому!
– Зачем вам понадобилось ехать в морг смотреть на Немировского?
– Он взял с меня слово, что мы увидимся, – сказала Агата. – Мы увиделись. Я сдержала слово.
В это было трудно поверить. Практически невозможно. Эфенбах точно не поверил бы и поднял на смех.
– Воровка держит слово?! – переспросил Пушкин.
Хорошо, что прутья удержали. Ладонь Агаты чуть-чуть не долетела до его щеки. Только ветерком обдало. Пощечина вышла б знатная.
– Как смеете! Я душу выворачиваю наизнанку, а он… А он… Индюк бесчувственный!
Слезы текли бурно. Агата захлебывалась в плаче.
Индюком его еще не обзывали. Лентяем, лодырем, бездельником – да. Только не индюком. Новые ощущения…
Первым движением Пушкина было достать платок. Он заставил себя не делать этого. Слезы слишком скользкий аргумент, чтобы ему верить. Верить вообще нельзя. Трезвым умом надо сопоставить факты. Фактов было много, а вот трезвого ума сильно не хватало. Пушкин вышел не прощаясь.
В приемном отделении участка Свешников попивал чай.
– Хорошо поговорили? – спросил он, стуча ложечкой о фарфоровый край чашки. – Рев отсюда слышно. Можно поздравить? Во всем призналась? Составляем признательный протокол?
– Утром видно будет, – ответил Пушкин. – Только не подпускайте к ней близко надзирателя. Она, чего доброго, заговорит его, он и выпустит. Эта барышня мне еще пригодится.
Пристав многозначительно помахал ложечкой.
– Смотри, Пушкин, как бы она тебя не заговорила… Изюм-с! – и Свешников поцеловал кончики пальцев.
– Исключено.
– Да неужели?
– Любовь к математике выше мелочей жизни. Да и лень мне.
Помахав городовым, которые отдыхали на лавке, Пушкин оставил участок.
– Такой чудак, – сказал Свешников, подливая из самовара крутой кипяток, – что и не поймешь, куда клонит.
20
В приемном отделении сыска Лелюхин сиживал допоздна. Вовсе не от рвения по службе. В полиции он служил так давно, что не помнил, сколько точно: лет тридцать, не меньше. Больших чинов не добился, да и не старался особо. Трудился потихоньку, не высовывался, делал, что поручали, лишнего не брал, более всего предпочитая спокойствие и равномерность дней. Год сменялся годом, и как-то раз Василий Яковлевич оглянулся на свою жизнь и понял, что кое-что упустил. Незаметно достиг тех лет, когда семью заводить поздно, детей тем более, да и желания тянуть лямку отца семейства особо не имелось. Куда проще одному: никому не должен, забот никаких. Делай что хочешь, никто слова не скажет. Так и остался бобылем. Домой приходил, чтобы поспасть, переодеться в чистую сорочку, ну и чаю попить в выходной день, когда полицейский дом в Гнездниковском переулке закрыт, как и все присутственные места. Жизнь такая Лелюхина устраивала, иной не желал.
В час вечерний, когда в тесном помещении сыска было тихо и пусто, Лелюхин снял пиджак, расстегнул жилетку и позволил себе немного удовольствия с рюмкой вишневого ликера и «Графом Монте-Кристо» в оригинале. По-французски он читал кое-как, но общий смысл улавливал, чем и гордился. Мирное безделье было нарушено бесцеремонно. Дверь хлопнула так, что Василий Яковлевич чуть не выронил рюмку, резких звуков он не любил. Пушкин бросил пальто на вешалку и плюхнулся за свой стол. После чего вынул черный блокнот, о котором знала вся полиция, и принялся что-то чертить. Ни слова доброго, ни приветствия. Как будто в комнате один. Вид его был столь же спокойный, сколь мрачный.
Василий Яковлевич относился к Пушкину с теплотой, отдаленно похожей на отцовские чувства, по возрасту он как раз годился ему в отцы. Лелюхин уважал способности, какие редко встретишь в полиции, а потому не обиделся на грубое поведение.
– Сокол ясный, что невесел, что головушку повесил? – спросил Лелюхин, заламывая угол страницы и откладывая книжку в сторону. – Думы тяжкие гнетут?
Черкнув в блокноте резкую пометку, Пушкин бросил карандаш.
– Дело странное, Василий Яковлевич, – сказал он. – Не укладывается в формулу.
– Ты бы, Алёша, меньше формулы строчил, а больше на жизнь смотрел. Жизнь, она проще формул. Может, я своими стариковскими мозгами чем подсоблю. Блокнотик свой мудреный закрой и расскажи просто, по-человечески.
Чиновник сыска повел себя как послушный ученик. Черный блокнот был отодвинут в сторону.
– Дело Немировского, – сказал он.
Лелюхин, выражая удивление, выкатил нижнюю губу.
– Вот тебе раз! Вроде бы дела никакого нет, смерть от сердечного приступа. Ничего не путаешь?
– Это убийство, – ответил Пушкин с глубокой уверенностью. – Так исполнено, что ухватиться невозможно.
– Что-то не встречал я шибко умных убийц за годы полицейской службы, – сказал Лелюхин, отпивая глоточек ликера и не предлагая Пушкину, зная, что тот терпеть не может сладкого. – Человек – существо по своей природе греховное, вечно ошибающееся, а потому завсегда совершает ошибки. На ошибках злодеев сыск держится.
– Не в этот раз, Василий Яковлевич.
– Ну, тогда обстоятельно…
Оба знали, что помощь старого чиновника не особо-то нужна Пушкину. А нужен тот, кто выслушает и не будет задавать глупых вопросов, очевидных вопросов и вопросов бесполезных. То есть тот, кто имеет достаточно сообразительности, чтобы не мешать аналитическому мышлению общаться самому с собой. Главное, чтобы вслух. Лелюхин несколько раз играл роль мудрого зрителя. Игра приносила обоим участникам своеобразное удовольствие, а розыску несомненную пользу.
Пушкин молчал, сосредоточившись. Он смотрел на зеленое сукно столешницы, как будто на нем вот-вот появятся живые картинки.
– Вечером девятнадцатого декабря, в воскресенье… – наконец начал он, – Григорий Немировский снимает номер в гостинице «Славянский базар». Самый лучший номер в гостинице. Вещей при нем не замечено. У него должна состояться встреча с неким «АК». Жена его не знает никого с такими инициалами. Чуть позже в большом волнении Немировский спускается в холл, где натыкается на барышню, которая собирается его немножко ограбить. Так как в этом ее талант и способности…
– Это та, что утром поймал? – невольно перебил Лелюхин.
– Она самая: Агата Керн… Вместо привычного обмана барышня выслушивает исповедь Немировского о некоем важном событии, которое ему предстоит. После чего у него начнется новая жизнь. Немировский просит о встрече завтра утром и дарит ей фамильный перстень. После чего бежит в ближайшую аптеку, покупает раствор валерианы и возвращается в номер. В номере оказывается некто, кто помогает ему отодвинуть мебель и скатать ковер. Немировский рисует на полу пентакль, откуда-то появляются черные свечи, серебряная чаша, охотничий нож и черный петух в корзинке. Немировский раздевается до подштанников и режет петуху горло. Режет неумело, петух вырывается, он его ловит и набирает жертвенной крови в чашу. Встает на колени в центре пентакля, что требуется по магическому ритуалу…
