– Что… ведьмы черные слетелись, – проговорил он зло и устало. – Все ведь перед глазами, а я как слепой был… Гришка жизнь отдал, а я… Ну, ничего, он не смог, уж я постараюсь, закончу начатое, как брат попросил. Где все началось, там все и кончилось.
Немировский выскочил в сад и побежал к улице. Ирина кинулась следом, выскочила на крыльцо дома.
– Викоша! Вернись! Прости! – кричала она так, что ее слышала вся улица. Даже городовой на дальнем посту встрепенулся. Все было напрасно. Виктор Филиппович убегал все дальше в ночь, исчезая и растворяясь в ней.
Ольга вышла следом, закутывая голову в теплый платок.
– Все плохое кончается, – проговорила она. – Будь сильной. Ничего уже не поделать.
Ирина дрожала от холода.
17
В Каретном ряду в доме Мошнина давненько прописался один из московских театров-табакерок. Прозвище, каким наградил театр один известный репортер, к курению вообще и к табаку в частности отношения не имело. По сравнению с императорскими Малым или Большим театрами этот зрительный зал со сценой мог бы поместиться где-нибудь позади кулис, как табакерка в кармане. Тут играли спектакли артистический кружок любителей, потом давались немецкие спектакли, а с год назад театр арендовал бойкий антрепренер, который дал ему свою фамилию «Виоль», а вместо пьес, повышающих моральный дух москвичей и заодно решающих великие вопросы бытия, открыл кафешантан. Хоть московский кафешантан походил на парижский оригинал, как варенье из крыжовника на духи, публика была довольна. Билеты раскупались бойко.
Афишу Пушкин читать не стал. Он имел представление, чем развлекают в этом театре. Агата вернулась из кассы, победно помахивая зелеными квитками, и почти насильно потянула за собой.
Первые ряды кресел, ложи бенуара и даже балкон были заняты. Им достались места в амфитеатре первого яруса, сразу за креслами партера. Программа уже началась. В темноте Агата ловко пробиралась между зрителями и спинками кресел. Пушкину оставалось топтаться по чьим-то ботинкам под недовольные возгласы. С большим облегчением он плюхнулся на жесткое сиденье. Агата кипела энтузиазмом, разглядывая публику и сцену.
– Терпите, – шепотом приказала она.
Ничего другого Пушкину не оставалось.
Конферансье объявил номер. Под жидкие аплодисменты на сцену вышла дама в искристом платье и запела о страдании любящего сердца. Несмотря на размеры бюста с пожарную бочку, пела она таким высоким голосом, почти меццо-сопрано, что у Пушкина заломило зубы.
– Где убийца? – тихо спросил он.
Его легонько ткнули локтем – за нетерпение. Пушкин закрыл глаза. Визги певицы мешали провалиться в дремоту. К искусству он относился как настоящий математик, то есть вынужденно терпел. Репертуар театра «Виоль» требовал далеко отодвинуть границу его терпения.
После дамы, певшей о любви, сцену заняли понятные публике номера: зажигательные танцы, эстрадные куплеты, чревовещатели с куклами, жонглеры подсвечников с горящими свечами, дрессировщики говорящих попугаев, трио балалаечников и цыганский ансамбль. Тем не менее в кафешантане были настоящие завсегдатаи. В первом акте, поаплодировав городским романсам, танцам народов Африки и жонглерам, они отправлялись в буфет заесть и особенно запить театральное искусство. Буфет в «Виоле» был отменный, а цены демократичные. Настолько, что многие уже не возвращались в зал.
Отдельные любители чуть не каждый вечер платили за то, чтобы поглядеть на антре кафешантанных девиц. Как известно, в Париже это зрелище зажигательное. Но в Москве все делают по-своему. Непристойность танца заключалась в том, что барышни выбегали на сцену с визгом, отчаянно, но аккуратно размахивая юбками. Никто не смел задрать ножку, показав чулки, или чего хуже – прыгнуть на сцену в глубоком шпагате, открыв на миг нижнее белье. Обер-полицмейстер лично обещал закрыть «вертеп разврата к псам собачьим», если подобное будет допущено. После такого внушения антрепренер на всякий случай сменил декольте у танцовщиц на глухой лиф. Так что из голого женского тела остались только руки. Зато сами танцовщицы целиком отвечали вкусам московской публики: широкие в бедрах, как сдобные булки.
С закрытыми глазами Пушкин старался думать. Шум, производимый разными артистами, мешал занозой. Он строил в уме цепочку вероятных событий, которые должны были укладываться в формулу сыска. Но звенья цепочки упрямо рассыпались под аплодисменты зала. Развлечение стало утомлять. Пушкин решил дождаться антракта и уйти.
Как вдруг конферансье сообщил: выступает любимец публики, знаменитость и звезда нынешнего сезона, великий маг, чародей и фокусник, синьор Альфонс Коччини. Зал разразился овацией. Пушкин открыл глаза и сел прямо в кресле. Сидели они не близко. Как только глаза привыкли глядеть вдаль, он смог разобрать очертания бакенбардов. Его легонько ткнули в плечо. Лицо Агаты светилось победной хитростью даже в темноте зала. Но Пушкину было куда интересней следить за тем, что происходит на сцене.
Синьор Коччини сообщил, что счастлив выступать перед такими замечательными зрителями, и дешево заработал овацию. После чего приступил к своим обязанностям, то есть обману людей с их согласия.
Ассистент в строгом смокинге выкатил на авансцену большой ящик, украшенный блестками на восточный манер. Коччини распахнул дверцу и показал, что ящик совершенно пуст, зашел в него, поместившись целиком, и захлопнул дверцу. Ассистент повернул ящик вокруг своей оси и распахнул дверцу. Из ящика, о чудо, вместо Коччини вышла милая барышня в светлом платье. Она прошлась по линии рампы, широко разведя руки, чтобы все убедились, что она настоящая барышня, а не пере-одетый Коччини, вернулась к ящику и, послав воздушный поцелуй, скрылась в нем, притворив дверцу. Ассистент, равнодушный к чуду, опять повернул конструкцию и, недолго думая, распахнул дверцу. Из нее появился Коччини, живой и здоровый, даря широкую улыбку. Публика встретила номер восторженно. Звезда кафешантана показал еще три столь же непритязательных фокуса и удалился под восторги зрителей, унося букеты, брошенные из зала.
Агата хлопала наравне со всеми. Хотя умела показывать фокусы куда как более ловкие.
– Прошу простить, мне надо выйти, – сказал Пушкин, быстро поднимаясь. – Встретимся в антракте в фойе.
Все случилось так быстро, что Агата не успела схватить его за рукав. Не жалея чужих ног, Пушкин вырвался из ряда кресел и вышел в дверь партера, которые в этом театре никогда не закрывались.
Попасть за кулисы оказалось проще простого. Пушкина никто не задержал и не спросил, что он тут делает. Напротив, обслуга театра открывала перед ним все двери. Причина была известна всей Москве: хозяин театра, месье Виоль, поощрял общение зрителей с танцовщицами. Которое могло продолжаться в буфете, а далее – где будет удобно господам. Поговаривали, что доход от таких встреч был больше выручки кассы. Но мало ли чего насплетничают. Здесь старались держаться приличий, не то что в театре «Омон».
Пушкин без труда нашел артистический коридор. Гримерные комнаты теснились одна к другой. Двери были распахнуты, оставалось заглядывать и проверять, кто там находится. Он дошел почти до конца коридора, когда услышал приглушенный вскрик, скорее вздох удивления. Даже шум со сцены не помешал узнать голос. Ангелина в вечернем платье и, как всегда, в брильянтах прижималась к стене.
