– Да что же! Совсем из памяти вышибло! Нашел тебе пристава!
Для удовольствия старого чиновника Пушкин притворился, что забыл о своей просьбе.
– Какого пристава? – старательно изображая удивление, спросил он.
– Да того самого – хозяина Городского участка в семидесятых годах.
Пушкин вздрогнул слишком натурально.
– Поехали, Василий Яковлевич, – сказал он так уверенно, что у Лелюхина не осталось шансов отказаться. И мысленно добавил: «Промерзшему мороз не страшен».
Старый пристав жил на Петровских выселках, невдалеке от Петровского парка и дворца. По дороге Лелюхин рассказал, с кем придется иметь дело.
Афиноген Дмитриевич Брылкин был из стальной когорты приставов, которые чуть не в одиночку держали Москву в узде. Лелюхин помянул знаменитых приставов Замайского и Муравьева, которых боялись и уважали не только воры, но и полицейское начальство. Чем Василий Яковлевич откровенно восторгался. А потому сравнил Брылкина с легендарным Андреем Михайловичем Смолкиным, «Сухаревским губернатором», как называли его. Смолкин единолично правил самим адом – Сухаревкой. Пушкин упомянул, что Смолкин брал подарки от воров, после смерти у него на квартире нашли два ведра золотых часов. На что Лелюхин возразил: пусть и брал, зато порядок при нем был. Как видно, Брылкин тоже умел правильно поставить себя: пролетка подъехала к крепкому частному дому с большим садом. На пенсию полицейского такое не купишь. Неуместные вопросы Лелюхин просил обходить стороной. Во избежание, так сказать…
Бывший пристав Городского участка оказался старым только для службы. С виду это был крепко сбитый, приземистый мужчина, не слишком седой, с грубоватым лицом и цепкими, колючими глазами. Проводив в «горницу», как он назвал гостиную, протянул ладонь и сжал стальным захватом, сверля глазами. Рука Пушкина онемела, но он выдержал, чем заслужил уважение хозяина.
Брылкин пригласил гостей за стол. Как раз пыхтел самовар. Афиноген Дмитриевич жил холостяком, с прислугой, молчаливой, розовощекой девахой, выглянувшей из кухни. Свободная жизнь сказалась самым благоприятным образом: пристав был полон сил и получал от жизни все радости, на какие накопил беспорочной службой. Включая добротную мебель и перстень с крупным брильянтом на мизинце.
В присутствии Брылкина Лелюхин робел и заискивал, что было на него не похоже.
– Вот, Афиноген Дмитриевич, привел к вам молодое поколение полиции, так сказать, – проговорил он, хихикая и приторно улыбаясь.
Брылкин окинул «поколение» строгим взглядом.
– Да, измельчал народец-то, не то что в наше время. Да и ты, Василий Яковлевич, смотрю, сдал, прыти былой не видать.
Лелюхин счел высказывание шуткой и захихикал. Хозяин предложил гостям угощаться, и, хоть праздник начинался только завтра, стол уже ломился от закусок. Василий Яковлевич не отказался.
– Так с чем господа полицейские пожаловали? – спросил Брылкин, опрокинув рюмку пахучей настойки и занюхав долькой лимона.
Пушкину был подан бровями знак не испытывать терпение хозяина.
– Двадцать лет назад, в декабре 1873 года, в гостинице «Славянский базар» было совершено убийство цыганки купцом Немировским…
Брылкин легонько стукнул кулаком, отчего самовар и вся посуда подпрыгнули.
– Да что вам далось-то это дело?! – грозно проговорил он.
От неожиданности Лелюхин подавился и старался справиться с застрявшим куском, кашляя. И давился, пока Брылкин не шлепнул ему по загривку. Василий Яковлевич еле удержался на стуле, но задышал.
– Кто еще спрашивал вас об этом деле? – спросил Пушкин.
– Ономнясь
[16], недели две тому, заглянул купчишка, выспрашивал, что да как.
– Как назвался?
– Говорил, сынком покойному купцу Немировскому приходится.
– Что хотел узнать?
– Спрашивал имя цыганки убиенной… Быстро убег. Мало того, неделю назад явился чудак: борода рыжая, бакенбарды облаком, горбится нарочно, дурашка, – сказал Брылкин с усмешкой, дескать, кого вздумал обмануть. – Назвался Алоизий Кульбах, немец, по-русски говорил чисто.
– А что ему требовалось узнать?
– Да выспрашивал, как да что. Отчего же не помочь хорошему человеку? Дел у меня никаких, сиди да вспоминай былое и думы…
Было ясно, что Брылкин не растерял хватку и зарабатывал при каждом удобном случае. Но Пушкин благоразумно промолчал. Тем более предстоял вопрос самый деликатный.
– Как же случилось, что купец Немировский убил цыганку?
Брылкин досадливо поморщился.
– Так не было никакого убийства, – ответил он.
– Цыганка осталась жива?
– Нет, сердешную порешили. Только старый Немировский тут ни при чем.
– Его не было в гостинице?
Туповатость молодого поколения начала раздражать.
– Был он с ней, и цыганку зарезанную в номере нашли, купец сам вой поднял, – сказал Брылкин. – Когда я прибыл, он с отчаяния чуть на себя руки не наложил. Ну, забрали его в участок, как полагается. А потом выяснилось: Немировский с друзьями весь вечер в ресторане гостиницы провел. В номер вернулся под утро, лег спать, а проснулся – она в лужи крови, остывшая уже.
– Поразительно, – сказал Пушкин. – Купец оказался не виноват.
– Не виноват! – с напором повторил Брылкин. – Готов был на себя вину взять, не помнил, как руку на нее поднял. А на деле – не виноват.
– Кто же убил?
– Цыган молодой из ансамбля цыганского, Зданко, кажется, звали, не помню уж. Влюбился в девку, выследил, когда она с купцом в гостиницу поехала. Хотел обоих зарезать, да купец ужинать спустился. Тогда он ей одной горло перерезал и сбежал.
– Как определили, что убийца – Зданко?
– Добровольно пришел каяться. – Брылкин подложил себе в тарелку кислой капусты. – И нож принес.
– На ноже были следы крови?!
– Зачем же… Признание сделал: вот этим и зарезал зазнобу сердечную. Сам протокол записывал, как сейчас помню. Осталось дело оформить как полагается. А Немировского выпустить. Невиновен он в смерти цыганки. Так любил, что и сказать нельзя. Плакал у нас в участке.
– Какое цыгану назначили наказание?
– Тогда суд был не то что нынче, без новомодных присяжных. Суд был о-го-го! – пристав погрозил пальцем потолку. – Наказали заслуженно. Учли раскаяние. Пять лет каторги.
– Зданко потом вернулся в Москву?
– А уж это мне неизвестно, молодой человек.
Пушкин выразил всю глубину признательности, на какую был способен. Чем смягчил грозного старика.
– Прошу простить, как звали цыганку? – спросил он.
