– А я не умерла, – сказала Эсме, потому что эта мысль до сих пор занимала ее, не давала спать по ночам на узкой койке. – Хотя я тоже там была.
Мужчина откашлялся. Он обвел взглядом зеленоватую линию кочек на горизонте – берег Африки, как он успел сообщить Эсме.
– Ты осталась в этом мире не просто так, а с какой-то целью, – сказал он. – С особенной целью.
Эсме удивленно посмотрела ему в лицо. Цель. Впереди ее ожидало что-то необыкновенное – особая цель. Белый воротничок священника туго врезался в загорелую шею, уголки рта были сурово опущены. Мужчина сказал, что будет за нее молиться.
Эсме впервые увидела место, которое ее родители называли «Дом», ранним октябрьским утром, когда вдали показались равнины Тилбери. Они с Китти стояли рядом на палубе, изо всех сил вглядываясь в густой туман. Сестры ожидали увидеть горы, озера и рощи, как на страницах энциклопедии под заголовком «Шотландия», а обнаружили, к своему разочарованию, лишь низины и болота.
Холод приводил их в ужас. Он словно снимал кожу с их лиц, выстуживал плоть до костей. Когда отец сказал, что станет еще холоднее, они не поверили. На поезде по пути в Шотландию – оказалось, что корабль приплыл не в Шотландию, а на окраину Англии, – они с Китти, толкаясь в тесной кабинке туалета, натягивали на себя всю одежду, какую могли. Мать всю дорогу держала у лица носовой платок. Когда они подъехали к перрону в Эдинбурге, на Эсме было пять платьев и два кардигана.
Как доехали от Уэверли – на машине или на трамвае, – Эсме не помнит. В памяти всплывают высокие, темные здания, косые струи дождя, свет газовых фонарей, отражавшийся от мокрой мостовой, но все это, возможно, она увидела позже. У двери большого каменного дома их встретила женщина в переднике.
– Охт, – сказала она, – охт.
И еще что-то о том, как далеко они уехали. Потом коснулась лиц Эсме и Китти, погладила их локоны, говоря что-то о дитятках, малышках и красотках.
Эсме подумала было, что это бабушка, однако мать, здороваясь, протянула женщине лишь кончики пальцев.
Бабушка ждала в маленькой гостиной. Она была в длинном черном платье до пола, а двигалась так плавно, будто катилась на колесах. Эсме не помнит, чтобы из-под бабушкиной юбки хоть раз выглянули носки туфель. Подставив сыну щеку для поцелуя, она оглядела Эсме и Китти сквозь пенсне.
– Ишбел, – обратилась она к их матери, которая неожиданно выпрямилась и застыла на коврике у камина, – девочек нужно прилично одеть.
Ночью Эсме и Китти, стуча зубами от холода, съежились под одеялом на широкой кровати. Эсме готова была поклясться, что даже волосы у нее замерзли. Они лежали, дожидаясь, пока грелка, к которой они прижимались ногами в толстых носках, прогонит холод, прислушивались к звукам ночного дома, к дыханию друг друга, к цоканью лошадиных подков за окном.
Эсме полежала молча и выдохнула в темноту только одно слово:
– Охт!
Китти неудержимо захихикала и ткнулась головой в плечо Эсме, крепко сжав ее руку.
– Охт, – снова и снова повторяла Эсме между спазмами хохота. – Охт, охт, охт.
Дверь открылась, и на пороге показался отец.
– Тише, хохотушки, – сказал он. – Вы не даете матери спать.
…собрали тогда остролист, срезали кухонным ножом. Только не я – не хотела исцарапаться. (Не за тем я подолгу держала руки в теплой воде с лимоном.) А она отобрала у меня листья и сказала: «Не трусь, я все сделаю». – «Ты порвешь платье, – ответила я, – и мама рассердится». А она лишь плечами пожала. Эсме никогда ничего не боялась. Так и произошло: она разорвала платье, и мама рассердилась на нас обеих. «Ты виновата, даже если Эсме ни при чем, ты виновата, потому что Эсме ни при чем». И в следующий раз мы отвезли порванное платье к миссис Макферсон. Она просила называть ее миссис Мак. Она и сшила платье, в котором я была в тот вечер. Прекрасное вечернее платье. Изумительное. Мы ездили на примерки три раза. Мама сказала: «Так надо, чтобы платье хорошо сидело». Белое органди с отделкой из флердоранжа. Я так боялась, что остролист порвет ткань, и Эсме несла листья сама, пока мы шли, стараясь не поскользнуться на заледеневших дорожках. На ней было странное платье. Она не хотела органди, хотела красное или алое – да, алое, так она его называла. Бархатное. «Я хочу платье из алого бархата», – сказала она миссис Мак, стоящей у камина. «Ни за что, – ответила мама, – ты внучка адвоката, а не салонная девка». Платила портнихе мама, и Эсме пришлось удовольствоваться платьем из бордовой тафты. «Бургундское красное», – сказала миссис Мак. Наверное, ей стало…
…вино держат в хрустальных графинах на столе за диваном. Это свадебный подарок от дяди. Сначала они мне нравились, но потом выяснилось, что это просто черт знает что, простите за несдержанность, когда дело доходит до уборки. Стряхивать с них пыль надо особой маленькой кисточкой, старой, размякшей зубной щеткой или чем-то вроде того. Иначе не добраться до всех тонюсеньких выемок и бороздок. Хорошо бы от них избавиться, подарить какой-нибудь юной родственнице, скажем, на свадьбу, отличный вышел бы подарок; так нет, хочет видеть их здесь, на этом месте. Он выпивает бокал вина за ужином, только один, два – по субботам, и наполнять графин нужно до половины, потому что вино должно дышать, так он говорит, а я никогда не слышала, чтобы вино дышало, и прямо заявила ему об этом, и добавила, что он тупица, но последнее слово сказала про себя, конечно, потому что не стоит…
…и мама сказала, что она должна остричь волосы, совсем коротко, до самого подбородка. Но Эсме не согласилась. Мама вынула из серванта пиалу для пудинга, а Эсме вырвала ее у мамы из рук и грохнула об пол, та и разлетелась на мелкие осколки. Кричала, что это ее волосы, и она будет делать с ними, что пожелает. Ну и… Мама от злости даже слова вымолвить не могла. «Вот погоди, вернется отец, – ледяным голосом сказала мама, – а пока убирайся с глаз моих, отправляйся в школу». Осколки пиалы сверкали на каменных плитах. Мама…
…мне не полагалось ходить в школу. Девушки моих лет в школу не ходят, сказала мама. Я училась вести хозяйство и ездила вместе с мамой с визитами. Она говорила, что скоро я выйду замуж, у меня будет собственный дом, ведь я красивая. Она брала меня с собой к знакомым, на чаепития, гольф, церковные собрания и приглашала к нам домой молодых людей. Я хотела пойти на курсы, стать секретаршей. Думаю, я смогла бы печатать на машинке и отвечать на телефонные звонки, у меня был приятный голос, но отец сказал, что правильно будет…
…когда я ушла, то думала только о кровати, о нашей кровати, пустой по ночам. Поймите, я была счастлива, что вышла замуж. Более чем. И у меня был прекрасный дом. Но иногда так хотелось вернуться, полежать в нашей постели, лечь на ее половину и посмотреть в потолок, хотя, конечно…
…и что такого смешного она увидела в миссис Мак? Забыла. Было что-то смешное, и Эсме всегда находила способ ввернуть это в разговор, когда мы были у портнихи. Мне ужасно хотелось рассмеяться, до боли! Мама очень сердилась и у двери предупреждала Эсме: «Веди себя прилично, слышишь?» У миссис Мак всегда был полный рот булавок, а для примерки мы взбирались на низенькую табуретку. Я обожала примерки. Эсме, конечно же, ненавидела. Она не умела стоять спокойно. А когда ее платье винного цвета было готово, она сказала, что наряды никогда не бывают такими красивыми, как воображаешь. Это я хорошо помню. Она сидела на кровати. Перед ней стояла коробка с платьем. Она взяла его и подержала на вытянутых руках. Сказала, что швы неровные. Я посмотрела – и правда, неровные, но я сказала, что все прекрасно, ровно, и она так на меня взглянула, видели бы вы ее глаза…
