– С тех пор прошел ровно шестьдесят один год, пять месяцев и шесть дней.
Алекс застывает, так и не положив хлеб в рот.
– Она что, ни разу не приезжала к вам? – спрашивает Айрис.
Эсме качает головой.
– Я видела ее… однажды… спустя несколько месяцев, но…
– Но что? – не отстает Алекс.
Хотя Айрис готова шикнуть на него, ей тоже любопытно услышать ответ.
– Мы не разговаривали… – спокойно произносит Эсме, как актриса, повторяющая давно знакомые строки. – Я была в другой комнате. Она не вошла.
Алекс и Айрис в замешательстве переглядываются.
– Что я говорил? – бормочет он. – Стерва…
– Алекс, не надо, – просит Айрис и поднимается, чтобы убрать со стола.
Эсме сидит за столом в общей комнате. Плакать нельзя. Никто не должен видеть ее слез. Иначе посыплются угрозы, а потом дадут лекарство, от которого засыпаешь, а просыпаешься разбитым. Она стискивает руки, чтобы не дать пролиться слезам, и смотрит на лист бумаги, на котором ее рукой написано: «Дорогая Китти». Позади Агнес и Элизабет, как обычно, ссорятся.
– По крайней мере, у меня был ребенок. У некоторых и того не бывает…
– Зато я не бросила родное дитя на погибель. Телега раздавила его у тебя на глазах. Твою плоть и кровь…
Чтобы заглушить их спор, Эсме берет карандаш и пишет: «Пожалуйста, приходи меня навестить. Посетителей пускают по средам. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Она опускает голову и подпирает лоб рукой. Почему Китти не приходит? Наверное, санитарки не отправляют ее писем. Иначе она бы пришла. Разве есть другое объяснение? Все говорят, что Эсме больна – и врачи, и медсестры. Неужели они правы? Эсме пробирает дрожь.
Ей часто хочется плакать. Слезы подступают по пустякам – то Моди ущипнет, то Дороти стащит с ее тарелки печенье. Иногда она смотрит в окно и воображает, что летит, парит в прохладном воздухе. У нее ломит все тело, перед глазами густой туман. И еще эти запахи… От них кружится голова. Пахнет типографской краской: неподалеку листают новый журнал. Принюхавшись, Эсме догадывается, что будет на обед. Знает, кто из женщин мылся на этой неделе, а кто нет.
Она встает и отходит к окну, подальше ото всех. Светло. Сумерки еще не сгустились. Очень тихо. Листья на деревьях не дрожат, даже цветы на клумбах стоят ровно, не шелохнувшись. На лужайке пациенты из Четвертого отделения делают гимнастику. Эсме смотрит на них, прислонившись лбом к деревянной раме. Все пациенты в длинных просторных халатах, издали похожи на облака. Все – и мужчины, и женщины – одинаково одеты и коротко подстрижены. Некоторые стоят неподвижно, бессмысленно таращась вдаль. Женщина уткнулась в ладони и всхлипывает. Другая то и дело пронзительно вскрикивает и что-то бормочет.
Эсме оглядывает комнату. Ее соседкам хотя бы разрешено носить собственные платья и причесываться по утрам. Она не больна. Она точно знает. Вот бы распахнуть дверь, пробежать по коридору и никогда сюда не возвращаться! Или закричать: выпустите меня, я здорова! Разбить бы окно или вырвать из рамки дурацкую картину с коровами на снегу, сделать хоть что-нибудь! Однако Эсме садится за стол, на прежнее место. Как будто она совершенно здорова. У нее дрожат руки и ноги. Надо выбраться отсюда. Она все объяснит, и ее выпустят. Эсме делает вид, что перечитывает недописанное письмо.
Дождавшись встречи с доктором, Эсме говорит, что ей лучше. Да, это правильные слова. Эсме все поняла: она болела, но теперь выздоравливает. Она не будет ни с кем спорить. Эсме почти поверила, что скоро поправится, что болезнь отступает. И голоса, вопящие «Я не больна! Я здорова!», только мешают.
– Вам лучше? – переспрашивает доктор Нейсмит, держа наготове ручку. – Поясните, пожалуйста.
Его письменный стол залит солнечными лучами, и Эсме нестерпимо хочется зарыться головой в его бумаги и погреться на солнце.
– Просто – лучше, – растерянно отвечает она. – Я… я больше не плачу. Хорошо сплю. – Что же еще? Надо что-то придумать. – У меня хороший аппетит. Я… я хочу вернуться в школу.
Доктор хмурится.
– Или… или лучше… – Эсме лихорадочно выбирает правильный ответ, – …я побуду дома, помогу маме. По хозяйству.
– Вы думаете о мужчинах?
Эсме с трудом переводит дыхание.
– Нет.
– А бывают у вас случаи дезориентации?
– Что вы имеете в виду?
Доктор Нейсмит просматривает записи.
– Вы настаивали, что ваши вещи принадлежат не вам, в особенности ваш школьный жакет, – монотонно зачитывает он. – Также вы говорили, что видели себя на берегу с родителями, хотя стояли в море, по колено в воде, довольно далеко от того места.
Эсме смотрит на губы доктора. Они больше не двигаются и совершенно закрыли зубы. Она опускает взгляд на бумаги, лежащие на столе. В комнате вдруг становится очень душно, Эсме задыхается. Голову буквально сжимает тисками, руки и ноги дрожат. Врач будто содрал с нее кожу и заглянул в сердце. Откуда он знает то, что она рассказывала только одному человеку…
– Откуда вам это известно? – Ее голос дрожит, и она одергивает себя, напоминая об осторожности. – Кто вам рассказал?
– Неважно. Скажите, у вас бывают подобные галлюцинации?
Она впивается ногтями в колени и несколько раз моргает, чтобы успокоиться.
– Нет, доктор.
Доктор Нейсмит что-то торопливо пишет. Наверное, он доволен, потому что, прощаясь, вдруг откидывается на спинку кресла и складывает пальцы домиком.
– Очень хорошо. Полагаю, вы мечтаете вернуться домой?
– Да, – подавив всхлип, отвечает Эсме, стараясь говорить спокойно, – я очень хочу домой.
Она бежит по коридору к окну, сквозь которое льется нежный весенний свет. Неподалеку от двери в палату Эсме переходит на шаг, обычный шаг. «Обычный, обычный», – повторяет она про себя, чинно усаживаясь на кровать, как поступают хорошие, послушные девочки.
…ужасно желать…
…украсила сумочку блестками. Честно говоря, просто не любила шить. В тот раз она уколола палец, перепутала нитки и выронила коробку с блестками. Отшвырнула сумочку и сказала, что сидеть с иголкой скучно. Кто-то должен был закончить работу, и я села у камина с блестками и нитками, а она разгуливала по комнате и бурчала, как скучно шить, невыносимо скучно. Я сказала: «Ты испачкаешь ковер кровью». И она засунула палец в рот, чтобы зализать ранку. Я пришивала блестки весь вечер и предложила сказать маме, что Эсме все сделала сама, но мама взглянула на сумочку лишь раз и…
…уронила букет, когда шла к алтарю. Уронила – и все. Я не волновалась. Я все видела и ясно понимала, но платье было очень легкое, летнее, мамино платье, и я замерзла. Когда я уронила цветы, все охнули, а подружка невесты подобрала их и подала мне; я услышала, как гости шепчутся, мол, это не к добру. Я хотела ответить, что не верю в приметы, я выхожу замуж, замуж, и…
