– Не скажу тебе ни да, ни нет. Собирайся. И поскорее.
Эсме натягивает платье и распихивает по карманам всякие мелочи.
– Я уезжаю домой! – весело сообщает она Моди, шагая к двери за сестрой Стюарт.
– Вот и умница, детка! – отвечает Моди. – Не забывай нас. Навещай иногда!
Сестра Стюарт спускается по лестнице, идет по длинному коридору, и Эсме видит в окнах кусочки неба, деревьев, людей у дороги. Ее выпустят. Ее ждет целый мир. Она изо всех сил сдерживается, чтобы не оттолкнуть сестру Стюарт и не броситься вперед. Кто же приехал? Китти? Или родители? Конечно, Китти. Китти не могла не прийти. Ждет сейчас в вестибюле на черных и белых плитах. Сидит, наверное, на стуле, положив сумочку на колени, руки в перчатках, Эсме спустится к ней по лестнице, и Китти повернет голову и улыбнется.
Лестница, которая ведет на первый этаж, к Китти, за поворотом, но сестра Стюарт уже открыла какую-то дверь и приглашает Эсме войти. Эсме переступает порог и слышит, как сестра Стюарт говорит кому-то: «К вам Юфимия», а ей отвечают: «Сюда, пожалуйста, вот и кровать».
Округлившимися от ужаса глазами Эсме смотрит на кровать. Стальные ножки, жесткие хлопчатобумажные простыни, аккуратно сложенное одеяло. В комнате только одна кровать. Есть и окно, высоко, у самого потолка, видны лишь серые облака.
– Я ведь еду домой, – говорит Эсме медсестре.
– Нет.
Медсестра тянет из рук у Эсме сверток с вещами, но Эсме на отдает. Ей хочется плакать. И на этот раз слез не остановить. Она топает ногой.
– Да! Я еду домой! Доктор Нейсмит сказал…
– Ты останешься здесь, пока не родится ребенок.
Сестра Стюарт смотрит на Эсме и загадочно улыбается.
– Какой ребенок? – спрашивает Эсме.
Ее лицо так близко к спинке кровати, что она без труда различает все трещины и царапины на металле. Она извивается, рвется, выгибает спину дугой, запрокидывает голову и стискивает побелевшими пальцами спинку кровати. Ее время пришло. Боль рождается глубоко внутри, наполняет ее, захлестывает волной, не давая вздохнуть. Невыносимая боль. Бесконечная. Неутихающая. Беспощадная. Разве можно пережить такую боль?
Эсме крепче сжимает спинку кровати и слышит крик, громкий отчаянный крик, и вдруг понимает, что отметины на кровати – от чьих-то зубов. На этой самой кровати кто-то вгрызался в стальной столбик изголовья. И она кричит: «Зубы, зубы, зубы!»
С ней в комнате две медсестры, одна пожилая, другая гораздо моложе. Молодая добрее. Она тоже прижимает Эсме к кровати, как пожилая, но не так сильно, а в самом начале она даже промокнула Эсме лицо, когда пожилая отвернулась.
Ей давят на плечи, на ноги, приговаривая: лежи тихо. Однако лежать тихо не получается. Она изгибается от боли, приподнимается, падает снова. Ее прижимают к матрасу, не давая шевелиться.
«Тужься! – кричат они. – Тужься! Дыши. Тужься. Дыши. Давай, детка».
Эсме не чувствует рук и ног. Она слышит, как кто-то всхлипывает и хрипит, будто раненый зверь, и медсестра говорит: «Ну вот, вот, еще чуть-чуть!» – и Эсме кажется, что она уже слышала такие звуки, давным-давно, наверное, когда ее мать рожала детей – Хьюго и других. Она вспоминает, как на цыпочках подбиралась к комнате родителей в их доме, в Индии, и слышала и тяжелое дыхание, и стоны, и подбадривание медсестер. И запах. Горячий, влажный, соленый запах – она помнит и его. Вот она, как в тумане, приоткрывает дверь и видит удивительную, будто нарисованную на стене картину. В комнате полумрак, белеют простыни, алеют пятна крови, женская голова с влажными от испарины волосами клонится к плечу, от таза с горячей водой поднимаются клубы пара. Эсме приподнимается, склоняет голову вперед, коротко выдыхает три раза, и даже это крошечное, скользкое существо она, кажется, тоже когда-то видела.
Эсме переворачивается на бок и подтягивает колени к груди. Ее словно вынесло на берег после кораблекрушения. Она рассматривает ладони, удивляясь, почему они не изменились. Медсестра режет что-то перекрученное, похожее на веревку, обливает водой крошечное синее тельце, переворачивает его и шлепает.
С огромным усилием Эсме приподнимается на локте. Глаза малыша зажмурены, кулачки сжаты, крошечное личико недовольно сморщено. «Взгляни, у тебя мальчик», – говорит медсестра, и Эсме кивает. «Можно мне взять его на руки?» – спрашивает она у молодой медсестры, и та, оглянувшись на дверь, кладет малыша Эсме на руки. Он открывает глаза и смотрит на Эсме серьезно и уверенно, как будто давно ожидал ее увидеть. Она касается его щеки, лба, руки, а он хватает ее за палец.
Возвращается пожилая медсестра и говорит что-то о бумагах, но Эсме ее не слушает. Медсестра склоняется над Эсме и протягивает руки к ребенку.
– Можно еще пять минут? – просит молодая медсестра.
– Нет, нельзя, – жестко прерывает ее пожилая и тянет малыша из рук Эсме.
Будто очнувшись, Эсме выхватывает у медсестры ребенка и прижимает его к груди. «Нет, – шепчет она, – нет». Эсме соскальзывает на пол, пытается встать, падает и ползет к стене, прижимая к себе ребенка. «Ну же, Юфимия, – говорит у нее за спиной медсестра, – не шали, отдай мне мальчика».
Эсме отвечает, что не отдаст, ни за что, никогда. Медсестра хватает ее за руку. Эсме изворачивается и бьет ее кулаком прямо в глаз. «Ах ты мерзкая…» – шипит медсестра, а Эсме, собравшись с силами, вскакивает на ноги и, покачиваясь от невероятной, непривычной легкости, бросается к двери.
Вот она уже в коридоре и бежит к лестнице, прижимая к груди теплого малыша, и думает, что теперь-то она выберется отсюда, пойдет с малышом домой, ее не прогонят, ее примут, она может бежать так вечно, однако сзади слышатся тяжелые шаги, и кто-то хватает ее за талию.
«Юфимия! – кричат вокруг. – Стой! Стой!» Вот и медсестра, старая стерва, так и пышет гневом. Она бросается к малышу, Эсме уворачивается. Воет сирена. Младшая медсестра тянется к ребенку, к сыну Эсме, хватает его, и он плачет. Тихо плачет – «а-уа, а-уа» – у самого уха Эсме. Это ее ребенок, и она держит его изо всех сил, никому не отдаст, но другая медсестра уже навалилась сзади и вывернула ей руку. Ничего, боль она вытерпит, никто не отберет у нее малыша. Ее хватают за шею, душат, и руки слабеют, разжимаются, малыш выскальзывает… «Нет, нет, пожалуйста», – сипит она, но медсестра подхватывает ребенка и уходит. Его нет. Его больше нет.
Мелькает завиток волос на крошечном затылке, сжатые в кулачок пальцы, и медсестра уходит под тихий плач – «а-уа, а-уа». Эсме толкают на пол, лицом вниз, она падает, как сломанная марионетка, в руках зеленое одеяло, в которое был завернут малыш, только одеяло, и она бьется, кричит, поднимает голову и видит вдали медсестру. Она хочет приподняться, чтобы посмотреть на малыша в последний раз, но кто-то прижимает ее голову к полу, и ей остается лишь слушать шаги – они быстро удаляются и наконец стихают.
…не знала. Никто не знал. Пребывали в счастливой уверенности, что мужчина все знает и умеет. Я и не думала спрашивать об этом маму, она сама тоже не заводила подобных разговоров. Я, конечно, заранее пыталась это представить и беспокоилась – но о другом. Даже не представляла, что он не сможет…
