К тому времени, как мы все оказываемся в комнате, сырой и почерневшей, но безопасной, избушка снова оживает. Шлёпает по мелководью, бежит по песку, пересекает пустыню и взбирается на гору, поросшую лесом.
Я нахожу на верхних полках в бабушкиной комнате одеяла. Они провоняли дымом, зато сухие. Я снимаю с себя мокрую одежду, заворачиваюсь в одеяло, усаживаюсь в бабушкино кресло. Бенджи я сажаю себе на колени, а Джек устраивается у меня на плече. Так мы и сидим с ними всю ночь, мягко покачиваясь. Ровный бег избушки убаюкивает нас.
– Прости меня, – шепчу я балкам под потолком. – Я не хотела тебя обмануть или расстроить. Мне так не хватает бабушки. Вернуть её домой для меня важнее всего на свете. Она – единственный человек, которого я по-настоящему люблю, и мне страшно жить без неё. Она нужна мне. Но не только для того, чтобы она снова, как раньше, провожала мёртвых. Мне очень нужна её любовь и забота.
Виноградная лоза сползает с балки и обвивается вокруг меня. Она становится плотнее, обнимает меня, я прижимаюсь щекой к её мягкой, бархатистой поверхности. Её усики цепляются за бабушкин платок, который я тереблю в руках, и тут я впервые осознаю, что избушка тоже тоскует по бабушке.
– Отнеси нас в какое-нибудь пустынное место, – прошу я. – Туда, где вообще нет людей.
Хватит с меня живых. Хочу, чтобы всё стало как раньше. Только я, бабушка и души мёртвых.
Земля снегов
Просыпаюсь я оттого, что у меня стучат зубы. Лёгкие наполнил колючий холодный воздух. Даже глаза замёрзли и не желают открываться, пока я не согрею их ладонями; веки чешутся и побаливают. Слёзы наворачиваются, когда я окидываю взглядом комнату. Всё вокруг или чёрное от сажи, или серое от пепла, или белое от снега и инея. Кое-где в крыше, стенах и полу зияют дыры. Большая часть дерева обратилась в ломкий уголь, и я боюсь представить, сколько времени понадобится избушке, чтобы заново вырастить разрушенные места. Мне дурно.
Я встаю и с трудом дохожу до окна, руки и ноги тяжёлые, будто деревянные. Под ногами трещат доски, и я морщусь от досады. Бенджи семенит за мной, и, когда он поскальзывается на обледеневших досках, я подхватываю его и кутаю в одеяло, которое всё ещё служит мне одеждой.
Сквозь окно в комнату проникает мягкий приглушённый свет. Невозможно даже примерно определить, который сейчас час. Солнце прячется в густом молочно-белом небе, повсюду лишь бесконечный снег, мягкий и ровный, куда ни взгляни. Пейзаж совсем пустой, лишённый даже намёка на жизнь. Именно этого я и просила, но теперь, когда я здесь, моё тело протестует. Меня переполняет желание бежать – куда угодно, без оглядки, – но идти мне некуда.
Джек спрыгивает с моего плеча, усаживается на подоконник и стучит клювом по стеклу. Рама медленно отодвигается, роняя угольки. Ледяной воздух проникает в комнату и кусает мне кожу. Я кутаюсь в одеяло, а Джек взъерошивает перья. Он чуть приподнимает крылья, словно не может решиться, полетать ему на улице или нет.
– Ничего там нет, Джек. Давай лучше разведём огонь.
Избушка вздрагивает от этого слова, и у меня замирает сердце. Сама не хочу видеть огонь, но без него мы тут все замёрзнем. К тому же это единственный способ просушить избушку.
Все дрова, которые у нас есть, промокли. Я оглядываю мебель, но и она вся влажная. Я поднимаю взгляд на балки, решая, что же мне сжечь, и тут одна из них ломается и падает неподалёку от меня.
– Спасибо тебе, избушка, – улыбаюсь я. – Мы тебя очень быстро подлечим, – говорю я, надеясь, что это правда.
Я беру топор и раскалываю балку на брёвна и щепки. Это нелёгкая работа, но, во-первых, она согревает меня, а во-вторых, настроение улучшается от мысли, что я делаю что-то полезное.
Как только огонь разгорается, я раскладываю всё, что есть в доме, вокруг очага на просушку. К счастью, еда не пострадала – всё хранится в жестяных банках под плотно закрытыми крышками. Я пою Бенджи молоком и варю кашу с вареньем для нас с Джеком. Затем я приступаю к уборке.
Повсюду сажа, зола и уголь. Я растапливаю снег в котлах и тщательно намываю всё от пола до потолка. Затем по второму кругу, потому что всё по-прежнему серое и пыльное. Когда я заканчиваю с уборкой, у меня ноют спина и руки, а пальцы покраснели и растрескались. Но избушка всё ещё выглядит грязной. Я валюсь в бабушкино кресло и хватаюсь руками за голову.
Вокруг меня лишь тишина и пустота. И разговоры с Джеком, Бенджи и избушкой не помогают. Мой голос, раздающийся эхом в тихом, спокойном воздухе, лишь напоминает о том, что я совсем одна. День тянется и тянется, и я чувствую, как разруха и одиночество поглощают меня.
Каждая вещь в доме напоминает мне о бабушке – от почерневших кастрюль до обугленных музыкальных инструментов. И за что бы я ни взялась, я точно знаю, что со всем она справилась бы в сто раз лучше и в сто раз быстрее, чем я.
Как бы мне хотелось, чтобы она была рядом, чтобы помогала, разговаривала со мной. Но больше всего на свете мне хотелось бы ещё раз посидеть с ней рядышком, попросить прощения за все глупости, которые я говорила и делала, сказать ей, как сильно я её люблю.
Думаю я и о Старой Яге. В первый момент меня охватывает гнев, ведь она не дала мне пройти сквозь Врата и вернуть бабушку домой. Но всё же я чувствую, что скучаю по ней. Было весело переворачиваться с ног на голову в её избушке, мастерить фейерверки и бегать наперегонки с избушкой Яги Онекина по пути на церемонию. Интересно, как она там, на рынке, не будет ли у неё неприятностей из-за меня? Но потом я вспоминаю её: спина прямая, взгляд гордой и уверенной в себе женщины. И я понимаю: если кто и может в пух и прах разнести слухи о бегающем доме, то это она. Когда я задумываюсь о том, что должны были подумать об мне все Яги, которые присутствовали на церемонии, я ощущаю покалывание по всей коже. Для них я просто глупый ребёнок. Они не понимают, как мне нужна Ба.
Небо за грязными окнами утопает в густых серых сумерках. Я зажигаю свечи и продолжаю убирать. Даже с приходом ночи я не ложусь спать от страха, что огонь может перекинуться на всё вокруг или, наоборот, потухнуть, и тогда мы все околеем во сне.
В конце концов я засыпаю в бабушкином кресле, просыпаясь каждый раз, когда роняю щётку из рук.
Утром я встаю, измученная как никогда, но, осматривая избушку, я чувствую, как меня переполняет гордость. Здесь чисто, и уже видны первые признаки исцеления.
Оконные рамы и стены обрастают новым деревом. Густой мох и трава покрывают дыры в полу, а в щелях на крыше сплелись виноградные плети. На месте упавшей вчера потолочной балки вырос толстый свежий побег. Несмотря на холод, я спешу на улицу – осмотреть избушку снаружи.
Балюстрада обрела новые узоры, а куриные ноги стали толще. Я с облегчением выдыхаю. Но тут я бросаю взгляд на трещину возле чулана для скелетов. Она тянется уже до самой крыши. Стена чёрная, обугленная, покрытая коркой изо льда и сажи. И передняя сторона избушки на четверть омертвела, на ней ни признака исцеления. Если никто не провожает мёртвых, избушка не сможет полностью восстановиться.
