Когда в минувшую пятницу Вэй бросился под поезд в бостонском метро, его, несомненно, преследовало то прошлое, которое он потревожил. Возможно, он также был подавлен тем непреднамеренным толчком, который дала его работа всем силам отрицания. Пытаясь положить конец противоречиям в истории, он лишь усугубил их. Пытаясь предоставить слово жертвам значительной несправедливости, он преуспел только в том, чтобы эти жертвы замолчали навсегда.
* * *
Акеми Кирино:
[Доктор Кирино говорит, стоя перед могилой Эвана Вэя. Под ярким майским солнцем Новой Англии темные тени под глазами женщины значительно старят ее.]
У меня был один секрет от Эвана. Нет, на самом деле два.
Первым секретом был мой дед. Он умер до того, как мы с Эваном встретились. Я никогда не приходила на его могилу в Калифорнии вместе с Эваном. Я просто сказала ему, что не хочу говорить с ним об этом, и никогда не раскрывала Эвану его имени.
Второй секрет – мое путешествие в прошлое, единственное, которое я совершила. В то время мы были в Пинфане, и я отправилась в 9 июня 1941 года. Я знала план того места довольно хорошо по описаниям и картам, поэтому избегала камер и лабораторий. Я прошла в здание, где размещался командный центр.
Я осмотрелась и нашла кабинет начальника исследований патологий. Начальник находился внутри. Это был красивый мужчина: высокий, худой, с хорошей осанкой. Он писал письмо. Я знала, что ему 32 года, столько же исполнилось тогда и мне.
Я посмотрела через его плечо на строки письма, над которым он работал. Его каллиграфия была очень красива.
Я пока еще не привык к своей рутинной работе, но все складывается хорошо. Маньчжоу-го – очень красивое место. Поля сорго простираются вдаль, насколько хватает глаз. Как океан. Уличные торговцы делают здесь замечательное тофу из свежей сои, и оно восхитительно пахнет. Не настолько хорошо, как японское, но тем не менее весьма недурно.
Тебе понравится Харбин. Теперь, когда русские ушли, улицы Харбина представляют собой гармоничное сочетание пяти народов: китайцев, маньчжуров, монголов и корейцев, которые низко кланяются, когда мимо проходят наши славные японские солдаты и колонисты, ведь они безмерно благодарны нам за освобождение и богатство, которое мы принесли этой прекрасной земле. Десять лет ушло на то, чтобы утихомирить это место и устранить всех бандитов-коммунистов, которые лишь незначительно, очень редко, досаждают нам. Большинство китайцев теперь спокойны и послушны.
Но все, о чем я думаю теперь, когда не работаю, – это о тебе и Наоко. Это ради нее мы с тобой сейчас так далеко друг от друга. Это ради нее и ради ее поколения мы должны сейчас идти на эти жертвы. Я очень печалюсь, что пропущу ее первый день рождения, но я очень рад, что сфера всеобщего процветания в Большой Восточной Азии преображает этот удаленный, но очень богатый внутренний район. Здесь действительно ощущаешь, что наша Япония – это свет Азии, ее спасение.
Не унывай, моя дорогая, и чаще улыбайся. Все наши сегодняшние жертвы будут означать, что Наоко и ее дети увидят Азию, занявшую место по праву в этом мире, свободном от ярма европейских убийц и грабителей, которые топчут ее и оскверняют ее красоту. Мы вместе отпразднуем тот день, когда выгоним англичан из Гонконга и Сингапура.
Красное сорго,
Пряные россыпи сои…
Лишь ты пред глазами
И она, наша радость.
Ах, если б ты была здесь!
Я уже читала это письмо раньше. Это было давно, когда я была еще маленькой девочкой. Оно было одной из самых ценных вещей моей мамы, и я помню, как просила ее объяснить мне все выцветшие иероглифы.
– Он очень гордился своей начитанностью, – говорила мне мать. – И всегда заканчивал свои письма танкой.
В те годы дедушка уже долгое время страдал от старческой деменции. Он часто путал меня с мамой и называл ее именем. Иногда он учил меня, как делать оригами животных. Его пальцы были очень проворными – наследие многолетней хирургической практики.
Я смотрела, как дедушка закончил писать письмо и сложил его. Я последовала за ним из кабинета в лабораторию. Он готовился к эксперименту, его блокнот и инструменты были аккуратно разложены на скамье.
Он позвал одного из ассистентов, попросил его принести объект для экспериментов. Ассистент вернулся через десять минут с подносом, на котором лежало кровавое месиво, похожее на дымящееся тофу. Это были человеческие мозги, все еще теплые, только что извлеченные из тела, так что я видела подымающееся над ним испарение.
– Очень хорошо, – кивнул дедушка. – Очень свежие. Как раз подойдет.
* * *
Акеми Кирино:
Иногда мне хотелось, чтобы Эван не был китайцем, точно так же, как иногда хотелось, чтобы я не была японкой. Но это были мгновения мимолетной слабости. Всерьез я так не думала. Мы родились во время бурных исторических перемен, поэтому надо было плыть и держаться на воде, а не жаловаться на свою судьбу.
С тех пор как я стала американкой, люди говорили мне, что вся суть Америки – это забвение своего прошлого. Я никогда этого не понимала. Невозможно забыть свое прошлое, как невозможно, например, сбросить кожу.
Желание исследовать прошлое, говорить от имени мертвых, восстанавливать их жизни: вот каким был Эван, и это мне нравилось в нем больше всего. И точно так же мой дедушка был частью меня, и все, что он делал, было во имя моей матери, меня и моих детей. Я несу ответственность за его прегрешения точно так же, как я горжусь тем, что наследую традицию великих людей – тех людей, которые во времена моего деда совершили большое зло.
Живя в уникальное время, ему приходилось как-то справляться с уникальными ситуациями, и, может, кто-то мог бы сказать, что мы не имеем право судить его. Ну как мы действительно можем судить того, кто находится перед лицом чрезвычайных обстоятельств? Очень просто быть цивилизованными и скрываться в спокойные времена под патиной порядка, однако истинный характер человека проявляется только во тьме, под значительным давлением; что это: алмаз или кусок чернейшего угля?
Да, мой дед не был чудовищем. Он был просто человеком с обычной силой воли, чьи возможности совершать зло открылись к его и к моему непрекращающемуся стыду. Назвать кого-то чудовищем – это значит обвинить его в том, что он принадлежит другому миру, не имеющему никаких сходств с нашим. Это означает оборвать привязанности и страх, убедить себя в нашем собственном превосходстве, но при этом ничего не поняв и ничего не обретя. Это просто, но и трусливо. Теперь я знаю, что только сочувствуя таким людям, как мой дед, мы сможем осознать всю глубину страданий, которые он причинил. Они не были чудовищами. Это мы чудовища.
Почему я не рассказала Эвану о своем дедушке? Не знаю. Наверное, я просто трусила. Мне было страшно, что он мог почувствовать, что что-то во мне могло прогнить, мою испорченную кровь. Так как тогда я не могла сочувствовать своему дедушке, я боялась, что Эван не сможет сочувствовать мне. Сокрыв историю своих предков, я закрыла от мужа частицу самой себя. Иногда я думала, что унесу свой секрет в могилу и тем самым сотру навеки историю моего деда.
