– Мы вышли на военных людей, - сказал Расен. - Это непосредственные начальники Максима Разина, ставшего на нашу сторону, хотя пока и неосознанно.
– Дело зашло так далеко? Агенты Системы сидят в спецслужбах России?
– Без сомнений.
– Кто эти люди?
– Генерал Плевин и полковник Пищелко.
– У вас есть доказательства, что они работают на Систему добровольно?
Правник помолчал.
– Есть.
– Тогда давайте обсудим эту проблему.
Голубоглазый ратник раскрыл ноутбук.
–
Сатори
–
Дождь…
Голые ветки яблонь, будто светящиеся изнутри нежным коричнево-вишнёвым накалом, стучатся в окно. Ветер изредка сбивает космы дождя к дому, и тогда по окнам бегут ручьи, причудливо изгибаясь и искажая мир за стеклом.
Сад, улица, соседние дома затянуты пеленой дождя как туманом. Никого на улице. Низкие тучи цепляются за трубы и крыши домов, плывут к лесу, тащат за собой опадающие туманные хвосты.
Арсик сидит у окна в ожидании чего-то, как заворожённый, и слушает равномерный шелест дождя, широко раскрыв глаза. Ему кажется, что он плывёт на шхуне в неведомые дали, рядом стоит капитан Грей, держит руку у него на плече, а над их головами гордо реют алые пapyса несущие шхуну сквозь дождь и мрак…
Что-то прокаркала чёрная тарелка репродуктора на стене, оставшаяся в наследство от дедушки Терентия.
Арсик очнулся, оглянулся на светёлку.
Тепло, уютно, половики на полу, занавески на дверных проёмах в спальни отца, мамы и бабушки, запахи трав, дерева, молока, мёда, ягод, родные домашние запахи, идеальный порядок и чистота, дело рук бабушки, неутомимой в работе. Вот и сейчас она что-то поёт в сенях, мерно постукивает прялка, мяукает кот Матвей - род-цые домашние звуки…
Надо начинать делать домашнее задание, но Арсик снова поворачивается к окну и застывает. В душе поселяется светлое ожидание перемен, ожидание чуда, которому нет названия.
Ветки яблонь, облитые плёнкой дождя, стучатся и стучатся в окно, будто зовут мальчика в неизведанные дали…
– Хорошо, правда, дед? - донёсся сквозь шум дождя голос Стеши. - Я люблю дождь. А ты?
Арсений Васильевич встрепенулся, оживая, отвёл взгляд от окна. За окном шёл первый осенний сентябрьский дождь, обостривший воспоминания детства, и ни о чём не хотелось думать, только смотреть в окно и слушать музыку дождя.
– Я тоже люблю дождь, милая.
– Ты грустный. - Внучка прижалась к деду, обняла за шею. - Вчера был грустный, сегодня, не улыбаешься давно. Мы скоро отсюда уедем?
– Не знаю… может быть, скоро.
– Мне в школу надо, уже все учатся, Ленка, Настя, Катя…
– Будешь и ты учиться, не волнуйся. Читай пока.
– Не хочу читать, хочу в школу.
Арсений Васильевич погладил Стешу по голове, не зная, как её успокоить. Ожидание перемен затягивалось. Максим уехал и исчез, ни разу не позвонив, не прислав ни одной весточки. Дед Павел почти перестал беседовать с постояльцем, ссылаясь на занятость, xoтя чем он занимался в сторожке и вокруг неё, было непонятно. Большую часть времени, весь август и половину сентября он где-то пропадал, появляясь то по утрам, то по вечерам. И при этом гостя и внучку всегда ждала еда. Не слишком разнообразная, но вкусная, домашняя. Арсений Васильевич всё порывался спросить, откуда здесь, в глуши, хлеб, но каждый раз забывал об этом. В конце концов он сделал вывод, что хлеб кто-то привозит из райцентра, свежий, сногсшибательно пахнущий, вкусный, хотя ни разу этот курьер не попался на глаза.
Ожидание новостей или каких-либо изменений в жизни превратилось в ритуал, что только добавляло уныния в долгие размышления Гольцова о смысле жизни вообще и о своём месте в этой жизни в частности. Диспетчер не беспокоил, словно забыл о его существовании, никто не стучался в мозг и не требовал выполнения обязанностей экзора, что смущало и настораживало. Камень в голове - заблокированный волей Арсения Васильевича чужой к о д о н, как он считал, продолжал ощущаться камнем или иногда пульсирующей опухолью, чем-то вроде гриба-трутовика на стволе дерева. Но и его постоянное давящее присутствие не подвигало Арсения Васильевича на какие-то решительные шагт. Наоборот, стоило ему попытаться выйти в общее операционное поле, которым он свободно владел когда-то, как «мозговой камень» начинал корчиться, болеть, стучать в голову потоками крови и утихал только тогда, когда Гольцов отказывался продолжать свои эксперименты. При этом он иногда просыпался по ночам с чётким ощущением п р о р ы в а в з а п р е д е л ь е, с чувством исполненного долга, хотя ничего вспомнить не мог и лишь мучился сознанием утраченной информации, принимавшей формы дежа вю.
Дед Павел однажды заметил его состояние и долго с сомнением разглядывал отрешённое лицо постояльца,
потом изрёк:
– Вроде не больной ты психически, Арсений, а бежишь от себя и никак убежать не можешь. Знал бы, чем тебе помочь, помог бы, да ты сам должон решить, как жить дальше. Ты ведь не крещёный?
– Нет.
– То-то у бога ненашего ничего не просишь. Это правильно, конечно, однако ты и не ищешь ничего, и не спрашиваешь. А это неправильно.
– Что спрашивать-то? - нахмурился Арсений Васильевич. - И у кого?
– Да хоть бы у меня. Человек я маленький, знаю немного, но подсказать кое-какие ответы могу.
Арсений Васильевич слабо усмехнулся:
– Объясни мне тогда, слабоумному и непонятливому, зачем Бог создал слабых, сирых, убогих, жестоких и больных? Чтобы они мучили, насиловали, издевались, убивали добрых, сильных и здоровых? Чтобы те страдали? Какой в этом смысл? Неужели кому-то это и в самом деле надо - пестовать человеческое стадо и доить ого энергию? Если ваш Бог всемогущ, з а ч е м это Ему?! Зачем идти к Нему через боль и страдание?
Дед Павел взялся за бороду, посерьёзнел.
– Видать, что-то задело тебя, мил-человек, коль ты затронул эту тему.
– Передача по телевизору, - нехотя признался Aрсений Васильевич. - О бедных и богатых. Стыдно стало…
– Разве ты настолько богат, что тебе есть чего стыдиться?
– Я не виноват, что люди живут беднее, чем я. А сердце всё равно щемит…
– Ну, коль ты заговорил о таких понятиях, значит совесть твоя уже не спит. Что же касается вопросов твоих, то я их тоже задавал в своё время и вот к какому выводу пришёл. Может быть, муки наши и боль воасе не Богу-Отцу нужны? Может быть, мы истинно дети его Оппонента?
– Я думал и об этом, - тихо сказал Арсений Bасильевич. - Но тогда в чём смысл Бога-Отца? 3 а ч е м Он, если не может справиться со своей Тенью?
