Ближе к вечеру они собрались за конюшней, чтобы похоронить гончую. После некоторых сомнений относительно того, уместно ли это делать, отец Шарлотты согласился прочитать соответствующие молитвы. Солнце садилось, и небо стало огненно-красным.
– Благословенны скорбящие, ибо они утешатся, – начал викарий дрожащим голосом.
– Когда, дедушка? Когда это будет? – спросила Мэгги. Ее голосок охрип, нос покраснел, а лицо и волосы были испачканы в земле.
– Не знаю, дитя мое, – ответил викарий. – Я не знаю, когда придет утешение.
Конюшня была заперта с того дня, когда искатели сокровищ унесли своего умиравшего приятеля. Именно в тот день Шарлотта познакомилась с Бенедиктом. И теперь она нашла большой ржавый ключ, открыла дверь и осмотрелась в поисках лопаты. Конюшня была забита всякой рухлядью. Ох, чего здесь только не было! И треснутая ваза, и куча стульев без сидений, и китайская ширма, в которой не хватало одной секции… Что же викарий должен был делать со всем этим? Весь этот хлам копился здесь годами, и каждый предмет являлся как бы бальзамом для совести прихожан. «Пожертвуй для церкви!» Если бы конюшня принадлежала Шарлотте, она бы спалила ее дотла. Но она принадлежала не ей, а церкви. Ее родители отдали служению десятилетия своей жизни, но все, что они за это получили, – вот этот хлам. Они заботились о своих дочерях и потеряли обеих, хотя – по-разному. Она, Шарлотта, даже забрала у них Баррет, а они, в свою очередь, дали ей кров и приютили Мэгги.
Но где же эта проклятая… Ах, вот она! Вот лопата со сломанным черенком. К счастью, сохранившаяся часть была довольно длинной, так что лопатой можно было пользоваться.
Взяв лопату, Шарлотта вернулась в скорбный кружок, собравшийся вокруг собаки. Тут были мать с отцом, а также Колин и кухарка. И, конечно же, Мэгги. И еще – Бенедикт, который так быстро нашел свое место в этом доме.
Тут Шарлотта наклонилась, достала из ботинка складной ножик и протянула его Мэгги.
– Если хочешь, можешь положить его рядом с Капитаном. Так он всегда будет защищен.
Она отдала и свою шаль, чтобы накрыть собаку. Этой же шалью она перевязывала руку Бенедикта, когда он был ранен. Наконец-то эта часть ее туалета принесла хоть какую-то пользу.
Шарлотта бросила в могилу первую лопату земли, потом – еще одну. Ее отец по-прежнему что-то бубнил, а Мэгги все плакала и плакала… Шарлотта же, стиснув зубы, копала землю – копала даже тогда, когда от шершавого черенка у нее начали образовываться мозоли на ладонях.
Внезапно ее руки накрыла широкая мужская ладонь, теплая и шершавая.
– Позвольте, я вам помогу, – сказал Бенедикт. – Позвольте мне сделать это за вас.
Шарлотта отдала ему лопату и, отступив на несколько шагов, встала рядом с плакавшей Мэгги. И обняла ее. А Бенедикт начал копать, и он делал именно то, что следовало делать. Внимательно глядя на него, Шарлотта вдруг осознала, что влюбилась – теперь в этом уже не было сомнений.
Глава 17
Следующий день ознаменовался выставкой работ Эдварда Селвина в большом зале постоялого двора «Свинья и плед». Шарлотта с Бенедиктом специально пришли чуть позднее назначенного времени, и в тот момент, когда они поднимались по лестнице, лорд Рэндольф уже произносил речь по случаю открытия выставки (лицо Шарлотты, конечно же, скрывала густая вуаль).
– Некоторые, возможно, спрашивают: уместно ли проводить выставку картин в том месте, где совсем недавно проводилось дознание? – говорил маркиз. – Так вот, я с уверенностью отвечаю: да, вполне уместно, ибо только искусство может изгнать из этого мира тьму и ложь. Как лучше всего раскрыть тайны, если не с помощью правды, содержащейся в картинах?
В этот момент у Бенедикта возникло отчетливое ощущение, что будет плохо, очень плохо. Собственно, он и до этого уговаривал Шарлотту не приходить сегодня, говорил, что может пойти сюда один и постарается выведать все новости, касающиеся этой выставки, все до последней крупицы новости.
– Вы могли бы вернуться к Мэгги, ведь она сейчас очень нуждается в утешении, – сказал Бенедикт, предпринимая еще одну попытку.
Но Шарлотта тотчас же заявила:
– Нет-нет, он ведь думает, что я покинула Строфилд, поэтому не ожидает увидеть меня здесь. Я не могу не воспользоваться таким преимуществом.
Но если человек должным образом не подготовился, у него не будет преимуществ. Бенедикт напомнил ей об этом, но она заявила:
– Как бы то ни было, это мой выбор. Поймите, мне очень хочется узнать, что они обо мне говорят. И, возможно, я смогу им ответить.
Бенедикт не решился спорить и потому промолчал.
Селвин прислал в дом викария два билета на выставку. Если бы билеты пришлось покупать, то каждый обошелся бы в две гинеи. Такая заоблачная цена была установлена нарочно – чтобы на выставку могли попасть только сливки светского общества, заранее приглашенные Рэндольфом. Селвин же, вероятно, думал, что билетами воспользуются родители Шарлотты. И, конечно же, он считал, что скоро станет знаменитостью и любимцем высшего света. Но родителей Шарлотты работы Эдварда Селвина интересовали не больше, чем слухи о золотых соверенах на сумму в пятьдесят тысяч фунтов. Поэтому они остались дома. Отец – чтобы заниматься попечением своей паствы, а мать – чтобы работать над переводами.
Бенедикт с радостью поменялся бы местом с любым из родителей Шарлотты. На выставке он держался на некотором расстоянии от своей спутницы – чтобы никто не догадался, что они знакомы. Большой зал был совсем небольшой, и в нем было так же душно и многолюдно, как и во время дознания по делу о смерти Нэнси Гофф. Но сейчас, кроме обычных запахов постоялого двора, в воздухе витали также и ароматы помады и духов – ароматы, весьма любимые богачами. Их здесь собралось несколько десятков, и все они с нетерпением ждали, когда будут открыты для обозрения картины, развешанные по стенам. Привлечь в скромную деревню в Дербишире так много богачей из Лондона – со стороны Рэндольфа это был настоящий подвиг, и оставалось лишь гадать, какое же развлечение он им пообещал. Но, возможно, маркиз ничего им не обещал и использовал другие средства для привлечения посетителей – например, шантаж или подкуп.
– А теперь, – с улыбкой произнес Рэндольф, – давайте ознакомимся с экспозицией.
Раздались аплодисменты и шорох ткани – с первой картины сорвали покров. И тотчас же снова послышались аплодисменты, а затем – тихое перешептывание.
Бенедикт напряженно прислушивался. А может, он ошибался? Может, эта выставка вполне безобидна – просто выставка работ Эдварда Селвина, устроенная по каким-то причинам, известным только Богу, дьяволу… и Рэндольфу?
Тут сняли покрывало со второй картины, потом еще с одной – и так далее… По мере того, как падали покров за покровом, менялись и интонации зрителей.
– На всех картинах – только она, – раздался возмущенный женский голос. – Но почему?!
– Да-да, почему он нарисовал их так много?! И везде она обнажена, на ней нет ничего, кроме ожерелья! М-да… бедная женщина. И что думает об этом его жена? – Последние слова были произнесены не без злорадства.
