– Отчего же?
– Я должна была сделать это сама. Всего доброго, Константин Сергеевич.
– Всего... э-э...
Он увидел себя со стороны: точь-в-точь приживалка-мамаша, когда та клещами вытаскивала из него имя-отчество.
– Любовь Павловна.
– Моё почтение, Любовь Павловна.
Я её знаю, подумал Алексеев. Я её где-то видел, причём недавно. Доброжелательность, природное обаяние, свобода поведения. Манера себя вести, интонации, взгляд... Где мы виделись? Забыл, совсем из головы вылетело...
Из кабинета, галдя, выбралась компания деловых людей. Пока они одевались, усатый толстяк – должно быть, приказчик Вишневский – сунул один экземпляр «Южного края» (тот, что с подоконника) в карман своего сюртука. Ну да, оценил Алексеев. Три копейки, не кот начихал! В день по три копейки, в месяц, считай, рубль. В год – двенадцать рубликов. Экономный вы господин, Николай Петрович, уважаю. Берите уже и второй, продадите кому-нибудь за две копейки!
Словно подслушав его мысли, приказчик косо глянул на Алексеева и второй экземпляр брать не стал. Первый, впрочем, тоже не вернул.
– Прошу вас, Константин Сергеевич!
В кабинете Алексеев сел к столу, массивному как гиппопотам, и приготовился к серьёзному разговору. Нотариус оправдал его ожидания, без прелюдий взяв быка за рога:
– Не хочу отнимать ваше время, поэтому перейду к делу. Завещательный акт Заикиной составлен в письменной форме, что является «корпусом сделки», поскольку словесные завещания и так называемые изустные памяти никакой силы не имеют. Тут всё в полном порядке. Воля завещательницы выражена столь положительно, ясно и прочно, что не может быть никакого сомнения в её проявлении.
Алексеев кивнул. Я здесь надолго, понял он.
– Подлинность воли завещательницы удостоверена подписями трёх свидетелей. Вот, извольте ознакомиться.
Янсон протянул Алексееву три плотных листа бумаги, заполненных мелким убористым почерком. На третьем стояли подписи Заикиной, нотариуса и свидетелей. «Кантор Лейба Берлович, – прочёл Алексеев. – Радченко Любовь Павловна. Ваграмян Ашот Каренович.»
– Ваграмян?!
Он поднял взгляд на нотариуса.
– Вас что-то смущает?
Курчавые, тронутые сединой волосы. Крупный нос. Полоска усов. Кожаный фартук сапожника. «Вы же хорошо спали? Ну и чудесно.» Саквояж, переставленный с пола на стул. «Вот теперь всё как надо.» Теперь, мысленно повторил Алексеев, всё как надо.
– Нет, ничего. Просто совпадение.
– Поясните.
– Я сегодня познакомился с господином Ваграмяном, вот и всё. Он заходил ко мне в гости. В смысле, на квартиру Заикиной.
– На квартиру, завещанную Заикиной вам, – поправил нотариус. – Ну, это не вступает в конфликт с законом. Продолжим?
– Ещё один вопрос. Свидетель Кантор... Насколько мне известно, лица, не бывшие никогда у Святого причастия, не имеют права свидетельствовать. Каким образом вы завизировали подпись Лейбы Берловича?
– Он крещёный, – равнодушно ответил Янсон. – Наречён Львом, это сейчас он подписывается Лейбой. «Als Kind getauft[2]», забавная история, я когда-нибудь вам расскажу. Ещё вопросы?
– Нет, продолжайте.
– Малейшие сомнения относительно содержания действительной воли завещательницы исключены. Теперь я должен передать завещание в суд для утверждения к исполнению.
Янсон пожевал бледными губами и добавил:
– С соблюдением установленных сроков.
– Каковы сроки?
– В течение года.
– Представьте немедленно.
– В течение месяца.
– Почему так долго?
– Очередь. Месяц, возможно, полтора.
– Есть способ войти без очереди?
– Увы, нет.
– Месяц очереди. Полгода на утверждение, если не больше...
– Вы не волнуйтесь, Константин Сергеевич. Нотариальные завещания утверждаются судом без дальнейшего рассмотрения.
Бледные губы жуют воображаемый хлебный мякиш:
– Если, конечно, не был заявлен вопрос о подлоге.
Привычка, оценил Алексеев. Профессиональный строй речи. Уточняет, добавляет, вносит поправки. Ничего не говорит от начала до конца, так, чтобы добавить было нечего. Детали, мелочи, подробности. Законы, положения, подзаконные акты. В этом его жизнь. Не удивлюсь, если он засиживается на работе до глубокой ночи.
– С завещанием моего отца всё решалось много проще.
Янсон пожал узкими плечами:
– Вы не состоите с завещательницей в кровном родстве. Будь она, к примеру, вашей матерью...
– Моя мать жива, дай ей Бог долголетия. Что же до Заикиной, так по возрасту она годилась мне в бабки. Да что там! – в прабабки. О её существовании я впервые узнал от вас.
– Добрый вестник? – нотариус улыбнулся. – Люблю приносить хорошие новости.
Алексеев содрогнулся. Смерть – хорошая новость? А, он про квартиру... При его жалованье такое наследство – подарок судьбы.
– Я не имею возможности сидеть здесь месяц. Тем более полтора.
– Примите во внимание Пасху, – Янсон протянул руку, коснулся массивного пресс-папье. – Прибавьте праздничные дни.
Детали, мысленно повторил Алексеев. Мелочи, подробности. Законы, положения, подзаконные акты. «Подробности – главное, подробности – Бог.» Старый мудрый Гёте. Подробности – главное. С пронзительной ясностью он вдруг увидел декорации к постановке «Потонувшего колокола»: сцена-хаос, сцена-нагромождение. Бесконечное количество крохотных площадок, разбросанных рукой безумца на самых разных уровнях; множество люков. Скала с расщелиной. Мизерное плато, заваленное сошедшей с гор лавиной. Озерцо. Дерево, упавшее через ручей. Такой пол, чтобы ходить было невозможно. Актёры лазают, сидят на камнях, скачут по скалам, карабкаются по деревьям, прыгают в люк, поднимаются на поверхность. Они путаются в этой неразберихе, из последних сил вырываются наружу – вон из мелочей! к мечте! – чтобы вновь быть поглощёнными; чтобы не быть. И сюда с вершины моих надежд падаю я, мастер Гейнрих, чьё высокое творчество потерпело крах, рухнуло и утонуло в озере. Я лечу вниз головой по гладкой полированной доске, вместе со мной летит обвал: камни, ветки, щебень. Треск, шум, грохот. Чёрт возьми, меня придётся откапывать из-под завала!
Нет. Не придётся. С театром покончено.
«Маруся, я виноват. Я знаю, что от природы вынослив физически, в отличие от тебя, – прикрыв глаза, Алексеев увидел жену: так ясно, как если бы она стояла у окна. – Ты лечишься бромом, у тебя болит сердце и развивается малокровие. Переменчивость твоих состояний вызывает опасение. Доктор Фрейд сказал бы, что у тебя тревожный невроз. Я помню, ты жаловалась на ночные приливы пота, рассказывала о своём страхе, ощущении неминуемой кончины. Этого больше не будет, родная. Я виноват, я раскаиваюсь. Я упал с горы, самое время обживать равнину.»
