– Нишкни, – велел Гамаюн.
Ткнул пальцем в Костю:
– Ты говори. Что сказать хотел?
Костя с трудом проглотил ком в горле.
– Нас семеро было. Четверых повязали. Значит, ещё кто-то сдёрнул, окромя нас.
– Счетовод, – хмыкнул в усы Лютый.
И вытащил из пачки папиросу. Чиркнул спичкой, прикуривая. Филину дико захотелось курить, но спросить позволения он не решился.
– Кто же?
– Гастон, ё! – не вытерпел Ёкарь. – Кто ж ещё?!
– Гастролёр, – уточнил Филин. – Который нас на дело собирал.
– Верняк, гастролёр! Сто пудов!
– Гастон, – птица-Гамаюн щёлкнул клювом, раскусил имя как орех. – Кто таков? Из деловых, или так? Вас, балбесов, как нашёл?
Следующие четверть часа Филин с Ёкарем стирали языки до корней. Наперебой докладывали: срисовал, значит, их Гастон на базаре. Что они делали на базаре? Промышляли по мелочи. Сам подставился под покупку[3], потом возник в переулке, где жиганы делили бабки из его лопатника.[4] Что сделал? Наставил наган. Лопатник забирать не стал, подарил. Вперёд, мол, плачу̀! Предложил дело, объяснил, что к чему. Куда банковских карасей складывали? В его мешок деньги кидали, в Гастонский... Не на пол же, ё?!
Костя даже успокоился. Гастон нужен весовым, точно, Гастон.
– Сколько он взял?
– Не знаю, – растерялся Филин. – Я не считал.
– А ты прикинь, прикинь, – ласково посоветовал хорёк. – Без прикида гробы шьют.
От хорьковой ласки у Кости скрутило живот. Сам Филин успел прибрать к рукам полторы косых[5] без двух целковых – как дома посчитал, на радостях песню затянул! Теперь сеструхе на самолучших докторов хватит, и на свадьбу со студентом, и самому останется на разгуляево! Сколько ж тогда Гастону досталось?!
– Думаю, косых пятьдесят, – с осторожностью произнёс Костя. – Не меньше.
И сладко ужаснулся названной сумме. Это ж агромадная куча гро̀шей! На три жизни хватит!
– Уверен?
– Прикинул, как велели...
– Счетовод, – повторил Лютый.
И обернулся к Гамаюну:
– Гастролёр шпану под фараонов подставил, а сам сдёрнул. Это чухня, закос правильный. Дураков учить надо. Эти тоже сдёрнули – видать, фартовые. Ну, пусть ходят своими ногами. Не возражаю. А вот куш... Нехилый куш пёс унёс.
– Он кассира завалил, – рассудил Гамаюн. – Больше некому.
– Потому и шухер по городу. Мокрый гранд.
– Фараоны как с цепи сорвались.
– На бану[6] второй день работы нет! – взвизгнул хорёк. – Городовые всех трусят, борзые на каждом углу!
– По Москалёвке шмон... Моих замели.
– Всюду шмон! По хазам ховаемся, ветошью отсвечиваем.
– Боком гранд вышел!
– Меркую я, Гастона этого сыскать надо.
– Зачем?
– Пусть делится. За беспокойство платить надо.
– Верно говоришь. Сыскать, потом записать[7].
– За что? За подставу?
– Подстава – чухня. За гастролёром иной грешок: не зашёл на хазу, не уважил. Слова доброго не сказал. Подставу простить можно. А то, что весовыми пренебрёг... Не помилую, Гамаюн.
– Это уж какой расклад выйдет, Лютый.
– Да какой тут расклад?!
– Ты на меня глотку-то не дери. Ежели Гастон сам куш отдаст... Тогда Бог с ним, пусть ноги делает. Треть ему оставлю, на пропой. Не отдаст – твой он, Лютый.
О Филине с Ёкарем весовые забыли, словно тех и не было в горнице. Ох, накаркал! Вспомнили.
– Слыхали, шпана?
– Ничего не слышали, ничего не видели! – поспешил заверить Филин.
Он очень старался, чтобы голос не дрогнул.
– Глухие, ё!
Гамаюн усмехнулся – впервые за весь разговор.
– Видал, Лютый, какие ушлые хлопцы пошли? Шелупонь, а с понятием. Возьмёшь под крыло? Из твоих, вроде, кого-то замели?
Лютый поскрёб шрам на скуле:
– Видно будет. Первое дело – гастролёр.
– Дело говоришь. Вы двое, слушайте сюда. Пошустрите по городу, Гастона зорьте[8]. Найдёте – сами не лезьте, сорвётся. Срисовали, в берлогу проводили – и мухой сюда метнулись. Вкумекали?
– Ну, ё! Как бог свят!
– Тогда кыш отседа!
– Сыщете Гастона, – вслед пообещал Лютый, – к делу пристрою.
Отбежав подальше от хазы, Филин с Ёкарем, не сговариваясь, укрылись в подворотне. Без сил привалились спинами к грязным стенам, долго курили – не могли накуриться.
– Давай сами Гастона споймаем! – вдохновился Ёкарь. – И Гамаюну доставим, ё!
Герой, подумал Костя. Бова Королевич. Как и жив ещё?
– Споймал мужик медведя, а тот его не пускает. Смерти ищешь? Нам с тобой до Гастона – как до луны раком. Найдём – не отсвечиваем, делаем, что велено.
– Велено-мелено...
– Накосячим – каюк нам. Понял?
– Понял, ё, – Ёкарь угрюмо шмыгнул носом. – Чай, не дурак.
2
«Не извольте беспокоиться!»
Брекекекс. Брекекекс. Брекеке...
Полы скрипят, сказал себе Клёст. Скрип-скрип, скрип-скрип. Брекекекс, согласился рассохшийся паркет. Насчёт того, что у Монне всегда есть места, фраер не соврал. Насчёт подержанной мебели – тоже. Подержанная? Это ещё мягко сказано. Полы распевали псалмы, кресло трещало, как берёза на лютом морозе, грозясь развалиться под рисковым седоком. Дверца одёжного шкафа едва не выпала, когда Миша попытался её открыть, а потом с трудом встала на место. Кровать стонала блудницей от малейшего шевеления постояльца; случалось, что и от глубокого вздоха.
В гостинице суеверный Клёст сперва справился, есть ли свободные апартаменты. Да, отдельные. Да, без соседей. Без котов, битых окон, плесени, сырости, духоты, протекающего водопровода. И лишь когда служитель клятвенно заверил, что апартаменты есть, а всего названного в них, слава Богу, нет – лишь тогда Клёст соизволил (в сотый раз за день!) назваться для записи в книге:
– Суходольский Михаил Хрисанфович...
Пока служитель, высунув от усердия кончик языка, чиркал пером, Миша осматривался. Ковровая дорожка вытерта. Стойка обшарпанная. Обои выцвели. Штукатурка на потолке – в тонкой паутинке трещин. В углах пыль, паутина. Зато тепло и не дует, в кои-то веки. По холлу бродил мужчина армянской наружности, без шапки и в расстёгнутом кожухе. Горбоносое, чуть смуглое лицо, усы аккуратно подстрижены «в щёточку». Под кожухом – длинный кожаный фартук с большим карманом. Из кармана выглядывал сапожницкий молоток с узким бойком и сдвоенным зацепом-гвоздодёром.
