– Дар это, дар!
– От Бога!
– Воистину Бог на вас оглянулся!
Катит дилижанс. Скрипят рессоры. Звякает что-то в багажном отделении – ни дать и ни взять, колокольчик в ювелирном магазине. Свистит-завывает ветер, силится пробраться в салон. Рдеют во тьме кровавые угольки глаз. Нет, это папиросы. Угли разгораются, багровые отсветы выхватывают из дымного мрака лица мертвецов.
Как они только могут?!
– А что вы думали, Михаил Хрисанфович? – смеётся убитый кассир. – Как мёртвый, так уже и Бога помянуть нельзя?
– Имя Господне вымолвить не моги, да?
– Ты сам-то в церковь ходишь? Редко, а ходишь ведь?
Голос долговязого шпанюка двоится, возвращается эхом. Кажется, что покойник говорит сразу двумя ртами: тем, что дан от рождения – и разрезом на горле, обретённым в смерти.
– Ходишь?
– Свечки ставишь...
– Это хорошо, Михаил Хрисанфович! Это правильно!
– По-христиански!..
Голоса наползают, опутывают. Кубло шевелящихся змей вкрадчиво шипит в самые уши:
– Вы в дом Божий – и мы с вами...
– Крѐстишься...
– Господа поминаешь...
– И мы с тобой...
– Мы теперь всё время с вами будем, Михаил Хрисанфович...
– Всюду...
«Морок! Нет вас, нет! Изыди!»
И вдогонку – запоздалая мысль, от которой холод пробирает до костей:
«Это что же? Теперь и взаправду так будет?! Всегда?!»
– Не бери в голову, Мишаня, – голос отца заглушает змеиные шепотки. – Будет, не будет... Что гадать попусту? Гадать надо умеючи, а ты на это дело не мастак. Ты, главное, помни: нет на тебе вины. Таков твой талант: себя спасать, беду чуять. Не меня, не брата-свата – себя. А от кого тот дар, лучше не думать. Ты не выбирал, не просил, само досталось...
– Не виним тебя!..
– Прощаем!
– По-христиански...
– Прости им, ибо не ведают, что творят...
– Само!
– Не виню...
– Не казнись, Мишенька...
Мама?!
– Не казнись! Казни!
Миша знает, кто встрял в беседу.
* * *
– Добрый вечер.
– Добрый, коль не шутишь.
Двое сидели за накрытым столом. Синяя обливная миска с горкой картошки «в мундирах»; миска поменьше с солёными огурцами; краюха хлеба; ливерная, самая дешевая колбаса, по десять копеек за фунт; четыре гранёных стакана. Рядом, на обрывке газеты – колотый сахар. Самовара не было, его заменял початый штоф водки.
Четыре стакана. Четыре стула. Значит, его ждали, и не только его. Не обманул Скорняк.
– Заходи, студент. Как звать-величать?
– Миша, – буркнул из угла осоловелый Скорняк.
Миша был «в деле» уже два года, завёл нужные знакомства. И всё равно устройство этой встречи стоило адских трудов.
– Просто Миша? В подполе мыша?
Крепыш в несвежей косоворотке прищурился, выгнул бровь. Мигающий свет керосиновой лампы падал на него сбоку, оставляя половину лица в тени, так что кроме прищура, брови и самокрутки, зажатой в углу рта, ничего толком было не рассмотреть.
Кличку Миша придумал себе загодя. Воры, грабители, убийцы. Тюрьма, решётка... Клетка! Таким был первоначальный ход его мысли. Лет восемь назад у них в клетке жил клёст: рыже-чёрный, своенравный, с клювом на манер загнутых щипцов. Как-то летом мама открыла окно, чтобы впустить в дом свежий воздух. Клетка стояла на подоконнике. Бойкий клёст справился с задвижкой на дверце клетки – и был таков.
Мама огорчилась, но не сильно. А отец сказал: «Молодец! Пусть живёт на воле.» Клёст? Побег? Свобода?!
Мише нравилось.
– Клёст.
Он едва удержался, чтобы не протянуть крепышу руку. Не надо. Не примет – попадём в дурное положение.
– Горелый, – буркнул крепыш. – Выпьешь, Клёст?
– Нальёшь – не откажусь.
Горелый кивнул с одобрением, набулькал всем по половине стакана. Водку Миша уже пробовал, но силы свои не переоценивал. Выпив, отставил стакан подальше и потянулся за закуской. Голову следовало держать трезвой.
– Значит, ты к Суровому в клиенты[5] собрался?
– Значит, собрался. Как мыслишь, возьмёт?
– Такого жигана отчего ж не взять? Люди пошуршали – говорят, молодой ты, да фартовый. Четыре гранда за тобой, все чистые...
– Пять.
– Возьмёт, ей-богу, возьмёт. Только гляди, Клёст: Сурового не зря так зовут...
За Суровым ходила лихая слава. Клиентов он менял, как франтиха – перчатки. В течение трёх лет сменил четырёх. Клиенты Сурового долго не жили: гранд – дело рисковое, случается всякое, но чтобы так... Похоже, Горелый проникся к Мише душевным расположением, иначе не намекал бы: с Суровым, парень, держи ухо востро.
В дверь постучали. Два-три-один – условный стук.
– Заходи!
Миша потянулся к лампе, передвинул на пару вершков. Когда новый гость вошёл, свет упал на его лицо. Едва заметно Миша кивнул сам себе.
– Талан на майдан, – буркнул гость.
– Шайтан на гайтан, – ответил на приветствие Горелый. – Заходи, Суровый.
Суровый зыркнул из-под бровей, не усмотрел ничего подозрительного, но расслабляться не спешил. Присел на краешек стула, обождал, пока Горелый разольёт водку по стаканам.
– Кто таков? – Суровый потянулся к Мише стаканом.
Вопрос нисколечко не был похож на заздравный тост.
– Миша Клёст. Бью до слёз.
Поговорку Миша придумал заранее. Думал, на раз, вышло на всю жизнь.
– Ты это...
Привстав, Миша сунул «дерринджер[6]» в открытый рот Сурового и нажал на спуск. От грохота заложило уши. Кровь и ошмётки мозгов облепили стену у двери; медленно сползали по ней, оставляя склизкие следы. Мертвец опрокинулся на спину вместе со стулом. Руки и ноги его конвульсивно подёргивались, но это уже не имело значения.
Скорняк громко икнул. Как завороженный, он не мог отвести взгляд от мертвеца. Горелый медленно, очень медленно убрал руку со стола.
Клёст покачал головой:
– Не надо.
В двуствольном «дерринджере» оставался один патрон. Но в левой руке Миша держал карманный «Кольт» со взведенным курком.
– Это между нами. К вам двоим я ничего не имею.
И вышел вон.
Клетчатого убийцу отца Миша узнал сразу, едва Суровый вошёл. Шагая через проходной двор-колодец, он прислушался к своим ощущениям. Мрачное удовлетворение от свершившейся мести, о котором пишут в книжках? Опустошение? Злая радость? Ужас от содеянного? Запоздалое раскаяние?
