– Пасёт их! Зуб даю, пасёт...
Костя обернулся, приложил палец к губам, показал дружкам рукой: укройтесь, мол! Как ни странно, его послушались – даже Сипарь с Ломом. Ну хорошо, лихорадочно размышлял Костя. Гастон пасёт ветошников, мы – Гастона. Что дальше? Думаешь, брат Филин, Гастон тебя к своей хазе приведёт? Накормит, напоит, в баньку сводит?! А вдруг он тебя на ходу срисует? Или до ночи за ветошниками шляться будет, а потом в темноте сдёрнет – ищи-свищи!
На плечо легла тяжёлая лапа Сипаря. Притянув Костю к себе, громила зашептал в самое ухо, брызгая жаркой слюной:
– Вяжем гастролёра, понял?
Костя молча кивнул.
– Как по спине хлопну – рви к нему.
– Повяжем ли? Начнёт орать, набегут из кабака...
– Гурьбой навалимся! – пообещал Сипарь. – Скрутим – и к Лютому.
Костя не очень понимал, как они будут тащить скрученного Гастона через весь город к Лютому, но на всякий случай кивнул во второй раз. Связываться с Сипарём – себе дороже.
Как-то дотащим, ладно.
Ветошники тем временем решили вернуться в ресторан. Гастон привстал, подобрался. Догнать их хочет? Зачем?! Хлопок Сипаря прервал Костины горькие думы, чуть всю душу не вышиб. Миг промедлив, Костя рванул к зловредному Гастону, но поскользнулся, упал на колени. Его обогнал Ёкарь. Позади, отстав на шаг, тяжко топали Сипарь с Ломом.
Гастон обернулся: глаза бешеные. Рожа небрита, перекошена, изо рта слюна капает. Скаженый! С разбегу Ёкарь прыгнул на него, взвыл, покатился прочь, расплескивая грязь. Бедолага скулил и зажимал ладонью щёку, располосованную до голых зубов. Серебристый взблеск в руке Гастона отливал закатным багрянцем.
Перо! У Гастона перо!
– С-сука!
Костя потащил из кармана тяжёлый «Smith&Wesson». Револьвер упирался, цеплялся за одежду. Наружу он не хотел. Костя тоже не очень-то хотел, да выбора не было.
Сипарь с Ломом крались к Гастону, словно два кота – к третьему; обходили справа и слева, насколько позволяла узкая кишка двора. Оба осторожничали: сесть на перо никому не улыбалось. Сипарь тоже достал нож, перехватил острием к себе. Он прятал клинок за предплечьем, держа руку на отлёте. Лом громко хрустнул костяшками, вставил пальцы в прорези свинцового кастета.
– Изувечу, – пообещал Лом. – Как бог черепаху!
Гастон качался на полусогнутых, пластал ножом воздух. «Не подходи! – криком кричала его поза. – Зарежу!» Ёкарь скулил на земле, раздумав воевать. Когда Сипарь с Ломом были уже готовы наброситься, Гастон вдруг развернулся другим боком, вскинул левую руку. Полыхнуло, шарахнуло. Сипарь шатнулся, выронил нож, схватился за грудь.
Между пальцами хлестнула кровь.
– Шпейер[3]! Братва, у него шпейер!
– Я Миша Клёст, бью до слёз!
Лом попятился. Гастонов револьвер убедительно смотрел ему в лоб.
Дурея от возбуждения, Костя что было сил рванул упрямый «Smith&Wesson». Карман треснул, подкладка – тоже, револьвер наконец высвободился. Костя выпалил, не целясь, и заорал от восторга: пальто Гастона брызнуло красным. Гада скрючило, скособочило, и тут кто-то толкнул Филина в грудь. Не сильно и толкнул, паскудник, но Костя улетел далеко, так далеко, что и сам удивился.
Свадьба? Точно, свадьба!
– Гуляем, хлопцы!
Длиннющий стол. Белая скатерть. Столешница ломится от закусок. Гусь с яблоками. Кулебяка с печёнкой. Вареники горами. Пироги. Поросёнок с кашей, с хрустящей корочкой. Сало, колбаса. Казанки с дымящейся картошкой. Господи боже, не оставь нас милостью своей! Самогон, опять же. Море самогона! И водка. Не абы какая, «Смирновская», казенная. Медовуха. Сладкий церковный кагор. Бутылка того вина, что с пузырьками. Издали в нос шибает, даже пить не надо.
– К нам! Костя, иди к нам!..
Гости нарядные, весёлые, румяные. Во главе стола – сеструха Дуняша со студентом своим. Сестра под фатой, белей скатерти. Студент при параде, в костюме новёхоньком. Жених хоть куда, за сто вёрст видать!
В руке у Кости полная чарка. Кричит Костя, радуется:
– Горько!
– Горько! – орут гости.
Студент с Дуняшей целуются. Все пьют, наливают – «...горько!» – закусывают, пьют, наливают. Горько? Сладко! Вкусно-то как! Прямо во рту тает. Радостно на душе, век бы за этим столом сидел, никуда не уходил. Молодые, Дуняша со студентом, туманятся. Эх, хватил Костя лишку! То не беда, сейчас ещё набулькаем, протрезвеем...
Кто это? Кто за плечо взял?!
– Ты меня поцелуй, Костя. Слышишь, люди «горько» кричат?
Надо же! Неужто Оксанка, по которой Костя целый год сох?
– Ты ж померла вроде? От холеры, в августе...
– А какая разница? Если «горько», надо целоваться...
На Оксанке – свадебное платье. И фата, как у Дуняши. А на Косте – мама ро̀дная! Фраер, натуральный фраер! И цветок-георгин в петлице, и кис-кис на шее...
– Это ж Дуняшина свадьба!
– Общая, – смеется Оксана. – Давай, целуй, балбес!
– Горько!
Сладко целоваться. Сладко обниматься.
Дух захватывает.
И музыка ангельская. И вино с пузырьками.
– Рай! Истинно говорю, рай!
– Так ведь рай и есть! Теперь у нас с тобой всегда так будет.
– Всегда?
– Всегда!
Костя улыбается.
– Не веришь мне, суженый?
– Верю! Как бог свят, верю!
Да ладно вам! Своей невесте и не поверить?
4
«А если не будете прощать людям...»
– Я душевно...
– Знаю! Что-то ещё?
С мамашей Алексеев был неласков: чтобы запомнила.
– Господин Рыжков заходили, Федор Лукич. Записку вам оставили.
– Рыжков? Это ещё кто?!
– Полицейский надзиратель. Велели, как только вы явитесь, так записку вам незамедлительно...
Алексеев принял сложенный вчетверо листок бумаги, развернул.
«Многоуважаемый Константинъ Сергѣевичъ! Выражаю свои соболѣзнованія въ связи съ имѣвшимъ мѣсто покушеніемъ на вашу драгоцѣнную особу. Будьте любезны, загляните въ полицейскую часть на Николаевской, этажъ 2, кабинетъ 16, съ цѣлью составленія словеснаго описанія злоумышленника. Завѣряю васъ, что полиція предприметъ все необходимые мѣры по задержанію сего опаснаго преступника. Съ истиннымъ почтеніемъ, полицейскій надзиратель Рыжковъ.»
– Откуда он знает? – изумился Алексеев. – Я никому, ни одной живой душе...
Нюансеры, вспомнил он. Ни одной живой душе, кроме трёх нюансеров. Кто из них полицейский осведомитель? Кантор? Радченко? Ваграмян?!
