— Больше не скажете ничего?
— Нет, госпожа.
Смотрит испытующе и выглядит в эти мгновения грознее самой грозной наставницы:
— Вы считаете себя правым?
— Нет.
— Но почему тогда вы... — Запинается, не в состоянии подобрать слова для описания моего поступка. — Сделали то, что сделали?
— Потому что не справился с чувствами. Вернее, и не хотел справляться. Вы знаете, что натворил ваш сын?
Кивает.
— Во всех подробностях?
Ещё один кивок, но не слишком уверенный.
— Из-за его неосмотрительности погиб ребёнок. Погиб страшной и мучительной смертью, но я не собираюсь требовать ни отмщения, ни чего-то другого. Я просто хочу, чтобы Эвин понял, насколько губительной может оказаться беспечная небрежность.
— Это не небрежность!
Вздрагиваю, услышав в голосе Силемы обиженное отчаяние.
— Я имел в виду...
— Это не небрежность, — повторяет она уже спокойнее, но чувства перебираются во взгляд, наполняя карюю глубину тревожно мечущимися тенями.
— О чём вы говорите?
— Мой сын... — Женщина сжимает пальцы правой руки вокруг левого запястья, и кожа на костяшках натягивается так сильно, что кажется, ещё миг, и полопается. — Он и признался мне только после всего случившегося... Его дар не слишком силён.
— Наставники Обители думают иначе. Я слышал, что Эвин очень талантлив.
— Да, он легко учится и сразу схватывает то, на что у других уходят годы, но...
Силема всё время останавливает течение своего рассказа, как будто ей предстоит поведать о чём-то невыразимо ужасном. Даже я начинаю зябко поёживаться в ожидании откровения:
— Скажите прямо. Прошу вас.
В карих глазах появляется подозрительно влажный блеск:
— Мой сын, он... Плохо видит.
Хм, разве это беда? Думаю, найдётся немало магов, способных поправить парню зрение.
— И только-то?
Силема горько сглатывает:
— Вы не поняли... Эвин плохо видит нити заклинаний.
Щурюсь, пытаясь осознать услышанное.
Плохо видит? Стало быть, действует наугад? Потому что вряд ли может чувствовать чары, как я. Или всё-таки может?
Нет. Если бы заклинания были для него хоть немного осязаемы, беды не случилось бы. Выбившиеся из заданного узора кончики нитей непременно ужалили бы его своими остриями. Печальная новость. И не остаётся ничего другого, как повторить:
— Мне очень жаль.
— Помогите ему! — холодная статуя снова становится живой женщиной, глядящей на меня с надеждой и мольбой. — И я сделаю то, чего вы хотите.
— Устроите мою встречу с главой Надзорной службы?
— Да.
— Вы можете это сделать?
Подпускаю в голос сомнения, но вовсе не нарочно. Мне действительно трудно поверить, что простая работница Регистровой службы имеет доступ к телу и духу второго человека в Анклаве.
— Вы поможете моему сыну?
Нужно отвечать. Или да, или нет, третьего, как водится, не дано. И выбор предельно прост. Я ведь могу помочь. По крайней мере, указать на ошибки, найти слабые места в сплетённых чарах, посоветовать, как и что исправить. Мне будет вовсе не трудно так поступить. Но есть одно препятствие, так, бугорок на дороге, не более. Правда, на нём тут же подвернулась моя нога.
Ответить «да» означает принять на себя заботу о другом человеке, полную и долгую, потому что нет никакой надежды, что с совершеннолетием зрение Эвина наладится. Наоборот, всё может стать только хуже. И тогда я буду обречён на вечное подтирание задницы этого парня? Да, мне его жаль. Но именно из жалости, а не по какой-то другой причине я скажу...
— Нет.
Она не спрашивает, почему, но карие глаза непонимающе расширяются, и приходится объяснять:
— Вы хотите сделать своего сына калекой?
— Он и сейчас уже...
Хорошо, что Силема вовремя осекается, иначе, клянусь, залепил бы ей пощёчину!
— Да, зрение вашего сына может быть недостаточно хорошим. Всякое случается. Но если вы сейчас приставите меня нянькой к Эвину, то совершите самую большую ошибку в своей жизни. Это всё равно, что человеку, сломавшему ногу, внушить, что всю оставшуюся жизнь он сможет ходить только на костылях! Хорошо, не буду спорить, кости иногда срастаются неправильно, остаётся хромота и прочее, но... Человек должен ходить по земле своими ногами. Так, как умеет и как может сам. Сам. Понимаете? Я не хочу становиться костылями для вашего сына и прошу вас, не заставляйте никого другого так поступать. Эвин или справится со своим недугом или сдастся, но это будет целиком его выбор. Вы желаете парню добра, я знаю. Только в следующий раз подумайте, хотите ли вы до конца жизни видеть своего сына на костылях? Я бы для своего ребёнка не желал такой участи.
Говорю, а внутри всё пылает горячее, чем угли в горне. Ну как объяснить матери, что настаивая, она делает рабами всех нас? Я потеряю свободу, взвалив на себя обузу в лице подслеповатого мага. Эвин, привыкнув к помощи, начнёт панически бояться действовать самостоятельно. А сама Силема будет мучаться совестью, глядя на нас обоих. Вот оно, треклятое добро! Мне ничего не стоит согласиться и уступить, но при этом придётся пожертвовать столькими счастьями... Чего же тогда требует зло от своих сторонников? Принесения подобных жертв?
Нет, оно требует отказа от самого желания помогать. А я до сих пор хочу. Но не соглашусь. Так какой я, добрый или злой?
— Знаете, я тоже... Не желаю.
Чуть грустный, чуть хриплый голос вечно простуженного беготнёй из жары в холод человека. И вместе с тем, в нём чувствуется привычка принимать решения, потому что слова прозвучали не отстраненно или задумчиво, а как приговор. Решение окончательное и обжалованию не подлежит.
Он вышел из боковой двери прихожей комнаты. Не особенно высокий, не из тех мужчин, кого называют «статными». Неброской внешности, самый обыкновенный на вид, такого в толпе потеряешь в два счёта. И наверное, именно эта неприметность помогла мне обратить внимание в нужную сторону и быстро заметить то, что в демоне я нашёл только перед самым расставанием.
Вышедший к нам человек был облечён несомненным могуществом. Оно пряталось везде: в морщинках между бровей, в приподнятых уголках рта, то ли улыбающихся, то ли готовых улыбнуться, в осанке, не слишком прямой, но уверенной, в любопытствующем взгляде светлых, как небо, глаз, в небрежно зачёсанных назад волнах начинающих седеть, но не прячущихся под краской волос. Могущество не наносное, а истинное. Сила, которую принимаешь, потому что ничего другого ты с ней сделать не можешь. Потому что отказаться тебе не позволят. Кто? Да ты же сам и не позволишь, ведь никто другой не подхватит, а если подхватит, то не удержит. Не справится.
