«Вот и все».
Саттар-бек опустился на колени, завалился на бок. Кровавая струя оросила жёлтые цветы одуванчиков, втоптанные конскими копытами в землю. Окончился путь того, кто сам не щадил чужих жизней. Умер храбрый, умелый, но жестокий воин. Севрюк и многие другие, кто пал от его руки, отомщены. Возмездие неотвратимо и настигает убийц где бы то ни было, на этом или на том свете. Так было, так есть, так будет...
* * *
Дороня возвращался в стан пешком. Буйнак остался лежать на поле брани. Верный конь не единожды спасал казака, Дороне отбить товарища от смерти не удалось...
Русское воинство встретило удачливого поединщика ликованием. Взлетели над головами шапки и шеломы, засверкали сабли. Честь защитнику земли Русской! Честь Дороне Безухому! Радуются, славят воина казаки, стрельцы, боярские дети, боевые холопы, посоха. Среди них мелькнуло лицо посошника с родинкой под глазом. Пришло время и воеводам чествовать удалого казака. Первым слово молвил Хованский:
— Благодарствую за сию победу. Ты ведь не только за себя бился, но и за нас.
Третий воевода, Михаил Лыков, похлопал по спине:
— Знатного воина одолел казак.
Хворостинин не устыдился, обнял. Подошли иноземцы: Фабиан Груббер, Юрген Фаренсбах и Генрих Штаден, ныне он ведал частью пушек гуляй-города. Слово взял Фаренсбах:
— Князь Воротынский видел славный поединок и поручил передать, что он есть пример всему русскому воинству.
Дороня ответить не успел. Сзади, на плечо, легла тяжёлая ладонь. Казак обернулся. Перед ним, в стрелецкой одежде, стоял Прохор. Кузнец облапил Дороню, крепко прижал к груди. Не шелохнуться. Хворостинин что-то шепнул Хованскому. Воеводы отошли, за ними последовали иноземцы. Разбрелись по своим местам и остальные. Дороня и Прохор остались наедине. Казак спросил:
— Отколе? Как в гуляй-городе оказался? Сказали, гонцом в Серпухов отправлен.
— Вернулся уже. — Прохор указал на истоптанную траву: — Садись, слушай.
Дороня подчинился. Сел и Прохор, кашлянул, заговорил:
— Раньше хотел тебя отыскать, да сам ведаешь, не до того стало. В начале лета посылал князь Воротынский с гонцом в Москву, не преминул я сходить на Швивую горку, навестить Кондрата Хромошу, узнать, нет ли вестей. Так вот, он поведал, что приходил из-под Троице-Сергиева монастыря старик именем Пантелеймон Рыбарь, меня искал.
— Неужто Меланья с Аникейкой нашлись?! — не утерпел Дороня.
— Не спеши, внимай. Молвил тот старик, что живёт у него в избе жёнка молодая, Ульяной зовут.
Дороня ухватил рукав Прохора:
— Нашлись мои?!
— Нашлась.
— А Василиса? — недоумённо спросил Дороня, в глубине души понял: случилось что-то страшное.
— Умерла.
Дороня закрыл лицо ладонями.
«Как же так?! Ведь первое моё дитя. Не видел ведь ни разу!» Ком в горле подпёр, не дыхнуть. Прохор молчал. Что тут скажешь. Со стороны гуляй-города послышалось пение. Кто-то протяжно выводил:
Из-за лесу, лесу тёмного,
Из-за садику зелёного
Выходила туча грозная,
А другая не проносная,
Со дождями, со морозами,
Со снегами со глубокими...
Время ли пению? Время, если вырвалось наружу. Поют в тоске, горе, радости, в труде и для укрепления духа. Сказано: «Песня — душа народа и её память». Поэтому и век у народной песни долог.
Прохор прервал молчание:
— Видать, Ульяна от горя сама не своя стала. Старик Хромоше сказывал, то молчит, то с собой разговаривает, то с дитём... вроде оно с ней и живое... Я, как на поле тебя увидел, весь поединок молился, чтоб жив остался. Только ты можешь сестрице помочь от душевной болести избавиться. Ты ей снадобье. Со слов старика, ежедень тебя поминает... Теперь у меня одна родная душа осталась, Ульяна.
Дороня отнял руки от лица:
— Бог даст, и твои найдутся. Теперь нам выжить надо, есть для кого.
— Нелегко будет. Давеча, по указу нашего головы Осипа Исупова, шатёр большого воеводы охранял, слышал, как пленного Дивей-мурзу пытали. Не хотел, собака, признавать, что первый у царя крымского советник, и приспешники молчали. К вечеру царевича Ширинбака взяли да слугу Дивеева, они на мурзу указали.
— Резва ложь, да от правды не уйдёшь.
— Верно. Как распознали мурзу, немости его как не бывало. Заговорил, да ещё как. Молвил: «Вы, мужичье жалкое, как посмели с господином вашим, ханом крымским, тягаться?!» Михайло Иванович ответствовал, мол, сам в плену, а ещё угрожаешь.
— Нечего с ним речи вести, лишить головы, и делу конец.
— Голову отсечь — ума большого не надо, а обменять мурзу на русского человека и вынуть из него нужные сведения, то польза... Слушай, что крымчак изрёк. Если бы, говорит, хан крымский в полон попал, я бы его освободил, а вас пленными угнал в Крым.
— Хвалилась овца, что медведя съест. И как бы он такое содеял?
— То-то и оно, что содеял бы. «Я бы вас в гуляй-городе голодом морил дней пять, потом голыми руками взял» — вот его слова. Знает, поганец такой, что без воды сидим и лошадей, годных к рати, поедаем.
— Мы, Бог даст, вытерпим, а раненым воинам каково? Их в стане немало... Прав Ермак оказался, против силы превосходящей пока устояли, а против голода устоим ли. Если мысли Дивеевы до царя крымского дойдут, беды не миновать. Страшная сила — голод.
* * *
«Голод, вот что ослабит сопротивление кяфиров, а возможно, заставит их сдаться на милость победителя». Девлет-Гирей представил, что стоит на вершине холма и наблюдает, как оборванные, измождённые, иссушенные жаждой и голодом урусуты выходят из гуляй-города. Цепочка побеждённых тянется к подножью, они складывают знамёна и оружие, тут же коленопреклонённые воеводы царя Ивана ожидают милости...
Мечтанья прервал один из приближённых мурз:
— Повелитель, воины перехватили гонца из Москвы. Прикажешь привести его в шатёр?
— Не надо. Скажи, что удалось от него узнать?
— Гонец послан к лашкаркаши Воротынскому из Москвы, от мурз Токмакова и Долгорукова, что поставлены царём Иваном оборонять столицу. Они, с царских слов, велят Воротынскому сидеть в гуляй-городе бесстрашно, так как ему в помощь послано войско во главе с сердаром Мстиславским.
— Сколько людей ведёт Мстиславский?
— Со слов пленника, четыре тумена.
— Можно ли верить урусуту?
— Пытали.
— Казните его. Иди, мне надо подумать.
Думать пришлось крепко. Сорокатысячное войско Мстиславского вынуждало торопиться. Требовалось покончить с Воротынским раньше, чем к нему подойдёт помощь. Мысль взять гуляй-город измором приходилось отвергнуть. Это была не единственная причина. Дивей-мурза находился в плену в стане урусутов, где ему каждый миг грозила смерть, его необходимо выручать, да и ногайские мурзы стали роптать. С начала похода они потеряли в схватках множество людей, а обещанной богатой добычи всё не было, такое положение с каждым днём уменьшало их боевой дух. Если побегут ногайцы, то за ними потянутся остальные, войско испарится, как лужа в жару. Но и идти на приступ значило терять воинов, коих и без того поубавилось: Дивей-мурза, Хаз-булат, Ширинбак и многие мурзы попали в плен, иные убиты, среди них Теребердей и Саттар-бек... Ничего, Великая степь ещё родит батыров, хану же нужна победа. Сейчас. Девлет-Гирей принял решение — нужен приступ, последний, сокрушительный для упрямых урусутов.
