Муэдзин с высоты минарета взывал к милости Аллаха, просил защитить правоверных от жестокости, а могилы предков от осквернения, но в этот раз Всемилостивый и Милосердный не внял его мольбам. Да и поздно что-либо предпринимать, ничто не могло спасти город. Горели дома, лавки, караван-сарай, убитые и раненые орошали своей кровью пыль улиц и стены глинобитных домов. Те, кто сопротивлялся, были убиты, кто смогли убежать, убежали, тех, кто попал в плен, согнали на площадь между базаром, мечетью и дворцом правителя. Здесь же делили ясырь. Добыча выдалась богатая. В лавках и на складах купцов нашлось множество товара. Жилища горожан тоже не пустовали. Бухарские и персидские ковры, ткани из Китая, турецкое оружие, кумганы, кувшины, украшения и монеты, одежда кучей складывались у входа во дворец. Тут же по правде делили зажитое между атаманами и казаками. Пленники стояли в стороне, женщины и дети отдельно от мужчин. Сюда-то и подошёл Дороня. Делёж ещё не начался, но вот пожилой казак потащил за руку стройную ногайскую жёнку в синей длиннополой безрукавке. Двое детей с плачем вцепились в расшитый подол материнского платья. Казак попытался ухватить строптивую красавицу за шею, но она увернулась. Белое покрывало соскользнуло с головы. Взору казака открылись длинные смоляные волосы и серебряные, тонкой работы, серёжки.
— О, то добро! — Казак потянул корявые, чёрные от сажи пальцы к уху женщины. Ногайка отпрянула.
Один из пленников-мужчин рванулся к казаку. Его сбили с ног, повалили на землю. Дороня глянул на заступника и с криком «Караман?!» бросился к казакам, растолкал, поднял знакомца из пыли:
— Вот чудинушка, а я его по всему Сарайчику ищу, не ведаю, жив или мёртв! Потому глянуть на полон явился. Думал, если не найду, значит, утёк из города.
Караман, тяжело дыша, промолвил:
— Дороня! Дос! Меня спасал, жена Акгюль спасай! Дети спасай! Моя мало-мало акча прятанный есть, тебе дам! Ему дам! — Караман указал на пожилого казака. — Спасай, Дороня!
— Постой. — Дороня прервал речь крымчака, шагнул к казаку: — Оставь их.
Казак продолжал стоять с протянутой рукой, лицо выражало удивление.
— Ты кто такой!? Мне, Науму Губарю, казаку атамана Саввы Волдыря, указывать, что со своим ясырём делать!
— Дороня это Безухий, Ермака сотоварищ! — бросил кто-то из разношёрстной толпы казаков, тех, что собрались поглазеть на пленных.
— По мне, хоть безносый! — светло-карие глаза Губаря налились кровью, раздвоенная русая борода прижалась к впалой груди, почернённая сажей рука потянулась к сабле. — Топал бы ты мимо.
Лицо Дорони побледнело, взгляд похолодел, ладонь скользнула по ножнам.
— А ну подайся! Что за колгота?! — густой голос остановил стычку. Высокий кудлатый казак с серьгой-кольцом в левом ухе вклинился между противниками.
— Кто тут моих казаков замает?! Укажи, Наум, обидчика! — Сурового вида крепыш с татарским лицом встал рядом с кудлатым казаком. К ним присоединился сухощавый, русоволосый атаман Матвей Мещеряк. Он-то и успокоил крепыша:
— Охолонь, Савва, прежде дознаемся, чья вина.
— Твоя правда, Матюша, — согласился Волдырь.
Кудлатый ожёг взглядом Дороню, затем Губаря.
— Никак решили без меня, Ивана Кольцо, дуван дуванить. — Обратился к Савве, шутливо изрёк: — Зови, Волдырь, остальных атаманов, пока нас казаки без зипунов не оставили. — У Губаря спросил: — Что тут у вас?
— Вот, за басурманина заступается. Ясырку забрать не даёт.
Кольцо перевёл взгляд на Дороню, кивнул в сторону Карамана:
— Кто он тебе?
— Сотоварищ давний. Это жена его и дети...
— То любо, что вызволить хочешь, только и обычаи казацкие тебе ведомы.
— Долю свою за бабу с робятками даю.
— Мало! — подал голос Губарь. — Зря я, что ли, за ними в тандыр лазил, руки марал.
Дороня упорствовал:
— Караман деньгу даст. Отпусти.
Губарь не уступал:
— Кто знает, сколь у него монет спрятано? Может, там золотой, а может, и вошь с блохой. Не отдам.
Дороня сорвал с головы шапку, бросил о землю:
— Забирай коня! У ногайского мурзы отбил.
Казаки загалдели:
— Соглашайся, Наум!
— Видели мы того коня! Добрый конь!
— Бери коня!
— Отдай жёнку!
— Тебе, старому, она ни к чему!
— Небось заржавела сабелька, в ножны не полезет!
Дружный хохот разлился по площади.
Кольцо хмыкнул, Волдырь и Мещеряк не удержались, прыснули от смеха.
Губарь погрозил в толпу кулаком:
— Уж я вам, чертяки! Я ещё своей сабелькой помашу.
— Махать станешь, поглядывай, чтобы не отвалилась!
Новый всплеск смеха вырвался за площадь, на улицы разорённого города.
Лицо Губаря подобрело:
— Вот ведь, ни ткаха, ни пряха, а язык как плаха.
— Не упрямься, Наум, прибыток верный, — высказался Волдырь.
— Добро, атаман, будь, по-твоему. — Губарь кивнул Дороне: — Забирай, твоя ясырка.
— Аке! Дядька! Дороня! — молодой голос остановил казака.
Безухов обернулся. Из толпы пленников выбрался рослый отрок в изношенном каптале. Вздёрнутый нос, россыпь веснушек на загорелом лице, брови-былинки, глаза... Не иначе Прохор на него смотрит. В горле перехватило, будто аркан накинули. С хрипотой выдавил:
— Аникейка?
— Я!
Аникейка снял малахай, обнажил копну светло-русых волос.
Дороня сграбастал отрока, прижал к груди, вдохнул кошомно-кизячный запах.
«Уж и Провидение ли это Господне, в один день и Карамана, и Аникейку встретить?»
— Погляди-ка, все ногайцы ему сотоварищи, — произнёс недоумённо Губарь. — Может, ты басурман скопом выкупить удумал?
— Не видишь, русских кровей отрок, — осадили Губаря из толпы.
Дороня поднял голову, утёр слезу:
— Жены моей братнин сын. Из Москвы в полон угнали. — Отнял Аникейку от себя, повёл его в сторону, к мечети. За ним потянулся и Караман с семейством.
Один из пленников крикнул по-ногайски:
— Караман! Предатель! Подлый шакал! Урусуты твои друзья, ты привёл их в город! Мы покараем тебя за измену!
Дороня обернулся к Караману:
— Кто это?
— Фархад, враг мне, хотел моя Акгюль в жёны взять. Я тебе на Москва сказывал. Ногайцы говорят: «Волк линяет, а нрав не меняет». Фархад злой был, злой остался, а злом добра не наживёшь.
— Может, головы его лишить?
Караман замахал руками:
