— Не знаю, поверит ли нам мурза Саид, но мы попробуем. Надеюсь, наши слова помогут избежать кровопролития. — Баудин обнял Дороню, за ним последовал Рашид.
Вечером их увели ногайцы. Дороня с Аникейкой долго смотрели вслед недавним собратьям по несчастью. Когда три конника и два пешца скрылись в зарослях камыша, Дороня проронил:
— Вот и признали ногайцев, на свою беду. Не пощадил боярин простых людей. И правду ведь рек Баудин, два верблюда трутся — муха падает...
Через день вражеское войско сняло осаду и отправилось вверх по Волге. Спустя седмицу отправились в путь и Дороня с Аникейкой. Нашлись добрые люди: стрелецкий голова одарил одеждой и оружием, Троекуров дал коней, а к ним вручил грамоту, в коей было прописано о нашествии ногайско-татарского войска и счастливом избавлении от врагов. Её велели доставить в Москву.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В то же время московит послал в Ливонию войско из русских и татар...
Бальтазар Рюссов. «Хроника провинции Ливония»
Изменилась Москва, расширился стольный град за время Дорониного отсутствия, прибыл слободками новыми да церквями, и только Кремль не сменил свой облик, всё так же гордо и непоколебимо возвышался над городом. Это казака радовало: знать, не зря в ратях с врагами пролита кровь русских воинов. Ещё большей радостью наполнилась душа, когда подъехали к дому на Швивой горке. Краем глаза Дороня увидел, из кузни вышел сосед Хромота, но пока не до него. Рядом с избой, у лужи, сидел мальчик лет шести. Вспомнилось первое посещение Швивой горки и маленький Аникейка в золе у дерева. Дороня глянул на Аникея, тот понял, улыбнулся. Спешились. Дороня отдал повод Аникею, присел с мальцом. Мальчишка внимания на незнакомца не обратил, гонял прутиком щепки по мутной воде.
— И что это ты делаешь?
— Аль не видишь, дядя, струги пускаю. — Мальчик поднял голову, щурясь от солнца, посмотрел на Дороню.
Дороня обомлел. «Господи, неужто мой сын?! Глаза-то мои синие и брови-былинки Ульянины». — Пересиливая волнение, спросил:
— Кличут тебя как?
— Митькой.
— Дмитрием, значит. А мамку?
— Мамку — Ульяной.
Сердце Дорони бешено заколотилось:
— Сынок.
Дороня протянул руки к мальчишке, но тот, придерживая полы зипунишки, устремился к избе. Из избы донёсся звонкий голос:
— Мамка! Меня чужой дядька сынком называет!
Дороня и Аникей привязали коней, вошли следом. Маленький Дмитрий уже прилип к ноге матери. Ульяна стояла у накрытого стола, напряжённо всматривалась в лица нежданных гостей.
Дороня улыбнулся:
— Вижу, ждала хозяйка, на стол подала. Не забудь и нам две мисы поставить.
Ульяна узнала, села на лавку, закрыла лицо ладонями. Митька погладил Ульяну по спине:
— Мамка, ты чего? Не плачь! — голос мальчишки дрогнул.
Дороня подошёл, сел рядком, обнял.
— Что же ты мужа слезами встречаешь? Жив ведь, здоров.
Ульяна отняла от лица ладони, ткнулась головой в грудь Дорони:
— Как же не плакать, столько времени ждала. Вон и Митенька вырос. Шестой годок уж.
— Не плакать, радоваться надо. Глянь, кого привёз, или не узнаешь родовича?
Ульяна оторвалась от груди мужа, посмотрела на Аникея, взмахнув руками, кинулась к племяннику:
— Господи! Ужель Аникеюшка! Я и не признала. А где Меланьюшка?
— В Бухару продали. Неведомо, жива ли.
Ульяна, припав головой к плечу юноши, запричитала:
— Ой, горе-то какое! Сиротинушка наш!
— Ну, вот опять в слёзы! Какой же он сиротинушка? Может, жива Меланья. Ишь ты, скажешь, сиротинушка. У него, чай, отец есть. Или Прохор... — До Дорони дошла страшная суть Ульяниных слов.
— Сгин-у-у-ул Про-о-ошенька в Ливонско-о-ой сторонушке-е-е! — пуще прежнего заголосила Ульяна. — Отчаялся увидеть вас, тосковал, к хмельному пристрастился, смертушки-и и-иска-ал. От маеты и на войну потянуло. Ой, роди-имый!
За Ульяной разрыдался Аникей. Всхлипнул Митька. Дороня смахнул влагу:
— Будет реветь! Слезами горю не поможешь. Прохора не вернёшь. Дальше жить надо. Господь даст, сдюжим. Ты, Аникей, теперь нам сыном будешь. Если всё сладится, на Яик уйдём, там жить станем.
Ульяна отняла голову, посмотрела на решительное лицо Дорони, поняла — уезжать придётся.
Уже за столом Дороня спросил:
— Доподлинно ли известно о Прохоре? Может, жив. Вон об Аникейке тоже думали...
— Князь Хворостинин с ним в Ливонию ходил, он и поведал, что Проша у града Кеси полёг, а уж как там случилось, у него спрашивать надо.
— Как князь?
— В добром здравии. Я у них прислуживаю, Евдокии Никитичне по хозяйству помогаю. Дмитрий Иванович нам тоже подсобил. Митеньке крёстным отцом стал. Радовался, когда сына нашего, по святцам, Дмитрием нарекли. В Москве он. О тебе справлялся. Скоро на Оку должен отправиться.
— Хорошо, что в Москве. Нужно к князю после полудня наведаться, через него грамоту царю передать, от астраханского воеводы.
* * *
Князь встретил Дороню, словно брата, усадил за стол с напитками и закусками. Повели разговор. Хворостинин принялся неторопливо рассказывать, что случилось в государстве, пока Дороня казаковал. Поведал, что государь сменил ещё двух жён, почти на год покидал Кремль, посадив на престол вместо себя крещёного татарина Симеона Бекбулатовича, затевал строить в Вологде корабли и переправить их на Свейское море, чему воспротивились многие державы, и от дела сего пришлось отказаться. Утихомиривали время от времени черемису, отгоняли ногайцев, казыевцев, азовцев, как и прежде, каждую весну выходили на Оку стеречь южные рубежи, но главной заботой стала война в Ливонии. Имели победы, брали Юрьев, Пернов, Динабург, Вольмар и другие крепости, ходили и к Колывани, но взять не смогли.
Дороня прервал рассказ Хворостинина, попросил:
— Князь, поведай про Кесь, про Прохора...
— К тому и веду. Кесь, иначе Венден, костью у нас в горле встала... Помнишь, государь посадил царевича датского Магнуса королём Ливонии?
— Помню.
— Так вот, узнал царь, что Магнус сносится с курляндским герцогом да польским королём, и двинулся на него с войском. Магнус в Кеси закрылся, но после испугался, сдался с городом. Только кремник, где немцы засели, сопротивлялся. Оттуда в государя из пушки стрельнули, чуть не убили, а затем убоялись расплаты и сами себя взорвали.
— А что с Магнусом содеяли?
— Простил Иван Васильевич, только после предался подлый королю польскому, и не только он. Знакомцы твои, Юрий Фаренсбах и Генрих Штаден, тоже к врагам подались. Супротив государства нашего козни строят, натравляют на нас соседей и наговаривают на народ наш и государя.
