Дороне подумалось:
«На чью бы сторону встал мой сотоварищ, немец Фабиан, не погибни он в бою у Молодей». Вслух ответил:
— Что с них взять, наёмники, для них Русь кубышка с деньгами. То плохо, что искусные воины супротив нас ополчились.
— Плохо, что не только пришлые, но и свои бегут. Кто от обиды на царя, кто от гнили душевной, как покойный твой недруг Васька Куницын...
«Покойный ли?» — мелькнуло в голове Дорони.
Хворостинин продолжал:
— Один мудрец рек, мол, тленна плоть человека, душа не тленна. Мыслю, неверно это. Если человек в друзьях с подлостью, ложью, предательством и иными пороками, то душа его постепенно начинает гнить, превращается в зловонную душонку, смрад которой приносит людям всяческие неприятности. Перемётчиков предостаточно: Заболоцкий, Тетерин, Оболенский. Курбский переметнулся, Черкасский. Да и других прорва. Может, потому и Кесь у нас обратно отняли... Бог им судья. Слушай дальше. Зимой, на следующий год после неуспеха под Колыванью, войско к Кеси князь Мстиславский повёл да Морозов с ним. Четыре седмицы простояли у стен, пролом сделали, три раза на приступ ходили — взять не смогли... Воевода Кеси, Иоанн Бюринк, с сорока всадниками прорвался из крепости и вызвал на помощь поляков под рукой Дембинского и Ходкевича. Пришлось отступить.
— Ужель поляки заодно со шведами и ливонцами?
— То-то и оно. У Речи Посполитой теперь новый правитель, семиградский князь Стефан Баторий, полководец многоопытный и решительный. Он-то и снюхался со шведским королём Юханом...
— Кесь-то что? — напомнил Дороня.
— Летом меня, Ивана Голицына, Василия Тюменского да Тюфякина послали с войском в Ливонию. Прохор в том войске оказался. Я его к брату Петру пристроил, думал, лучше будет... В тот год, с Божьей помощью, взяли Полчев, в Москву две сотни пленных немцев отправили, а после споры меж нами пошли, оттого не по государеву указу ушли на Юрьев. Царь осерчал, прислал в войско Василия Сицкого и окольничего князя Татева, а меня с Василием Тюменским в Москву отозвал.
— Как же ты, Дмитрий Иванович, о смерти Прохора узнал?
— Слушай всё по порядку. Как поведали, так и передаю. — Хворостинин откашлялся, продолжил: — Царь повелел Голицыну Кесь вернуть. В начале осени подошли к крепости. Пять дней стояли, установили пушки, готовились к приступу. На шестой день, поугру, с тыла вражье войско пожаловало, со шведским воеводой Юргеном Боем и польским Андреем Сапегой. Навалились заедино на нашу рать поляки, литовцы, угры, немцы и шведы. Голицын даже войско не успел построить. Послал татар конных задержать гофлейтов у ручья, да куда там. Шведы стали палить из лёгких пушек, татары вспять, а за ними всадники неприятельские погнались. Татары бежать пустились, строй наш порушили, тут вороги и поднажали. Тогда-то и погиб Прохор...
— От кого известно?
— Брат мой, Пётр, в плен попал, о том весточку с литвинином передал. В той грамотке писано, что в начале боя Прохор спас ему жизнь, а сам пал от поляков. Посему просил поставить по нему свечку и сообщить родичам... Славный был воин, силы немереной. Помнится, в Полчев средь первых ворвался. Воевать умел и смерти не боялся...
— Или искал её, — произнёс Дороня, вспомнив слова Ульяны.
— Может, и так. Пришлось мне видеть, как он врагов саблей рубил, когда она сломалась, одного немца кулаком ошеломил, другого руками задушил. — Хворостинин взял кубок с вином: — Давай помянем воинов убиенных. Царствие им небесное...
Выпили. Хворостинин утёр губы, продолжил:
— Многие полегли. Те, что выжили, частью бежали с татарами, частью отошли за укрепления и остановили неприятелей огнём из пушек да пищалей.
— Удержались?
— Может, и удержались бы, только ночью воеводы Голицын, Юрьев, Палецкий, окольничий Фёдор Шереметев, тот самый, что перед молодинской битвой оставил Никиту Одоевского у Оки, а сам от Дивей-мурзы побежал, да с ними раненый дьяк Андрей Щелкалов взяли конницу, часть стрельцов и ушли в Юрьев.
— Что, и наряд бросили?! Как же так! — возмутился Дороня.
— А вот так... С рассветом Юрген Бой с Сапегой своих воинов на приступ повели. Те русские, что не струсили, обороняли укрепления, сколько могли, потом отступили. До конца остались только пушкари... Когда стрелять стало нечем, повесились на пушках, а может, и повесили... Сколько воинов там осталось и воевод? Сочтёшь ли? Василий Сицкий, Данил Салтыков, Михайло Тюфякин убиты. Князя Воронцова застрелили из крепости. А вот Петрушу нашего, Татева, Семёна Оболенского и дьяка Клобукова полонили. Увижу ли теперь брата?
— Бог даст, вернётся.
— Если бы. Войне ни конца, ни края не видно. Царь польскому королю мир предложил, так он отказался, войной на нас пошёл, отнял Полоцк, Сокол, разорил Смоленские и Северские земли. Паны его к Ярославлю ходили. Опять же шведы зашевелились... Вот о чём просить хочу. Войско наше ослабло, истощилось, царь склоняет ногайцев пособить в Ливонии, велел людей набирать средь татар, черкесов и казаков. Ты казакам свой, они тебя послушают, может, склонишь гулевых пойти в войско за плату да за добычу. Неплохо бы и Ермака отыскать.
— Если с тобой супротив ворога идти, то и сам готов.
— О том позабочусь, ты казаков приведи.
— Приведу. Мне деньга нужна. Я ведь, Дмитрий Иванович, на Яик решил уйти, с семейством.
— Чем Москва не угодила?
— Если не запамятовал о нашем давнишнем разговоре в Николе Заразском, то помнишь, что мне воля по нраву, а вольному воробью и соловей в клетке завидует. Неохота больше бегать и опасаться немилости царской да боярской.
— Не боишься, что под боком у Ногайской орды жить придётся?
— Живут же донские казаки по соседству с татарами, турками и теми же ногайцами. Живут. Так чем же Яик хуже? Коль ворог невеликой силой пойдёт, оборонимся, ежели большой, отступим, а после вернёмся. Нам ли, казакам, бояться.
— Не о тебе речь. Семейно ведь отъезжать собрался.
— С Ульяной о том перемолвился. Только и ей чего страшиться? Заразск от татар не спас и Москва не уберегла. И поныне столица ей память о потере дитяти и батюшки... Как Господом определено, так тому и быть.
— Что ж, твоя воля. Чем смогу, помогу, дальний путь — дело нелёгкое.
— Помощь понадобиться, но прежде ещё об одной услуге попрошу. Грамота у меня от знакомца нашего, астраханского воеводы князя Фёдора Михайловича Троекурова.
— Где же ты с ним повстречался? — удивился Хворостинин.
— В Астрахани и свиделись. Я сына Прохора в Сарайчике нашёл, с ним в Москву шли, да в плен к ногайцам угодили. Бог помог, бежали в Астрахань с двумя татарами, там нас к воеводе отвели.
— Признал тебя князь?
— Признал, но препон чинить не стал. Коней дал да грамоту велел царю доставить.
— И мне не пакостил, государю не наушничал. Правда, в местническом споре Троекуров меня пересилил... Что ж, выполню твою просьбу, передам царю грамоту, только и ты не забудь, что обещал казаков привести.
