— Ишь, добычу не поделили, чертяки. Урезонить бы их, Дмитрий Иванович. Непотребство ведь творят, в городах православный люд грабят, насильничают, убивают, и не только татары...
— Урезонить? Татары союзники наши, с ними против ворога стоим. Без их конницы нам бы тяжко пришлось, а за помощь им обещана добыча, как и вам, казакам, кои тоже чужим добром не брезгуют. Это война, и тут слёзничать не след... Татары и казаки у Польши с Литвой тоже имеются, воюют, не зная жалости, впрочем, как и остальные. Где война, там и беда.
Дороня молчал: да и что скажешь, прав князь. Ведь и сам в Сарайчике Караману подобное рек.
А Хворостинин продолжал, разбередил казак душу, что с каждым годом всё больше черствела от войны и крови:
— Поляки, литовцы, а в особенности ливонцы твердят, что московиты — зверям подобны, многие жестокости творят на их землях. Бывает и такое. Только забыли они, как предки их, рыцари орденские, первыми покусились на нашу землю, предали её огню и мечу. Запамятовали об убийстве стариков и сожжении детей малых! А ныне что?! Поляки и воины угорские, взяв Великие Луки, резали горожан нещадно, и старых, и малых. О воинах не говорю: шведы в крепостях, кои сопротивление оказывают, пленных не берут. В Соколе девицы, которые наёмников-желнырей сопровождают, внутренности у наших ратников убиенных вырезали для зелья. А ты жалеть удумал...
В трёх вершках от обнажённой головы князя серой тенью промчалась летучая мышь. Хворостинин пригнулся:
— Ишь, разыгрались нетопыри, знать, к ведру.
— Не иначе, хотела волосок сорвать, — предположил Дороня.
— Зачем это?
— Поверье есть, если нетопырь на заре или в ночи волосок с человека сорвёт, то ждут его многие перемены.
— Нам ли, ратоборцам, переменства в жизни бояться. А тебе отвечу ещё — воину жалость неведома. Войне — ей всё одно, какого ты возраста и веры. Посмотри вокруг, и латиняне, и магометане друг друга не щадят. Да и у нас на Руси разве прежде на единоверцев руки не поднимали?
— Поднимали, — признал Дороня. — И поныне поднимают, и не только на единоверцев, но и на саму церковь. Она у нас милосердна, ударили по одной щеке, подставь другую. Боюсь, как бы вера, не способная защититься, не обрекла себя на погибель. Сегодня неуважение позволит властитель, завтра простолюдин, а после чужой. Рухнет устой-обычай, кончится порядок, старикам почтения не будет, дальше дойдёт до того, что у нас скоморохи в храмах плясать начнут. Царь только этого себе не позволяет...
Хворостинин остановился, уперев кулаки в бока, сурово спросил:
— Запамятовал, кому служишь?!
Дороня потупился:
— Нет, князь, помню.
— То-то. Государь денно и нощно молитвы творит, за грехи прощения просит и для державы благоденствия. Ворох трудов маетных лёг на его рамена. А уж как и чему быть, всё от него, от Господа, он нам защитник. — Хворостинин ткнул указующим перстом в небо.
Дороня не смолчал, посмотрел исподлобья, буркнул:
— На Бога надейся, а сам не плошай.
— Ты и в прежние лета непокорством отличался, а ныне у вольницы дерзости поднабрался, оттого речи твои крамольные и думы. Наша забота — супостата одолеть, а о жалости и толковать не стоит.
Дороня попытался возразить:
— А как...
— Довольно словоблудия. — Хворостинин досадливо отмахнулся, широко зашагал к реке...
Может, и довольно, да только засел разговор с князем в Дорониной голове. Лежал казак, думал:
«Озлился князь, жесток стал, а ведь и во мне жалости преизлиху убыло. Меняет нас жизнь, ох, меняет».
Прибавилась к думам и речь Карамана. Когда Дороня вернулся от Ермака, татарин сидел у костра, наблюдал, как красные угли потрескивают, швыряют в чёрное небо искры, и тихо пел. Заунывная песня витала вокруг костра, терзала душу. Дороне стало не по себе. Казак передёрнул плечами, словно от холода, сел напротив:
— Ты чего волком воешь?
— Тебя ждал. Сказать хочу.
— Хочешь, молви. Доброе слово и кошке приятно.
— Не доброе. Виниться хочу. — Караман тяжело вздохнул: — Ты не знаешь, я на Русь ходил.
— Ха, вот удивил. Как не знаю, если меня в Москве навещал. Мне ли не ведомо, что ты лошадями ногайскими торг вёл.
— С Девлет-Гиреем ходил, в тьме Теребердей-мурзы... Нас били, бежал.
— Так ты у Молодей бился?!
— Бился. Родня Акгюль и мой враг Фархад меня трус называл, я пошёл, чтобы семья плох не был.
Молчанье получилось тягостным. Караман встал, пошёл к реке. Пересидев сотоварища, Дороня направился следом. Караман стоял на коленях у самой воды. Молился ли татарин или предался невесёлым мыслям, Дороня не ведал, но товарищу решил не мешать, сел в стороне, стал смотреть на звёзды. Когда Караман поднялся, Дороня произнёс:
— На Руси молвят: «Тому тяжело, кто помнит зло», а нам и без того тяжести хватает. Нечего старое ворошить, ко сну пора...
* * *
В полдень подошли к Шклову. Передовой полк с татарами и казаками, как и в прошлые разы, шёл первым. Всадники ворвались в посад, растеклись по улицам, грабили, поджигали дома. Московские воины надеялись, что защитники города не осмелятся выйти за стены крепости, но Шклов успел получить помощь. В замке пропела труба. Ворота открылись. Конный отряд, большую часть которого составляли литовцы, выплеснулся из крепости, сминая разрозненные кучки московских вершников. Теперь стало не до грабежа. Татары и казаки, не готовые к отпору, стали спешно покидать посад, но преследователи не собирались останавливаться. Будто польские охотничьи псы огары за диким зверем, они гнались за неприятелем. Василий Янов и Ермак встали на пути подданных Стефана Батория и казаков. Степные удальцы увидели перед собой атаманов, останавливались и, вдохновлённые их спокойствием и отвагой, примыкнули к вожакам. Когда польские всадники приблизились, вокруг атаманов уже собралось пять сотен отчаянных рубак. Неприятельские хоругви стремительно накатывались на казачьи сотни. В первых рядах, с копьями наперевес, прославленная конница Речи Посполитой — гусары и латники из польских и литовских шляхтичей. Сверкают на солнце доспехи и шлемы, трепыхаются на ветру малые копейные прапоры, пугая казацких коней, посвистывают перья на щитах, тарчах и крыльях позади всадников. За этой пробивной силой и по бокам следуют панцирники, в центре конного строя стрелки пахолики. Их сабли, луки, самострелы и ручницы готовы прийти на помощь копьеносцам и прикрыть их атаку. Атаку, против которой казакам не устоять. Они и не стали. Выстрелив из ручниц и луков, отряд разделился. Василий Янов увёл половину казаков вправо, Ермак влево. Защитники Шклова ударили в пустоту. Зато казаки не промахнулись, налетели с двух сторон, на панцирников и пахоликов. Теперь королевская конная рота сама была подобна дикому зверю медведю, коему в бока всадили рогатины. Но «медведь» ещё оставался сильным и смертельно опасным. Гусары и латники развернулись и вновь пошли на врага. Кровавая сеча могла бы казакам дорого обойтись, но с тыла на конную репу обрушился первый воевода Передового полка, Роман Бутурлин, с конными стрельцами и татарами.
