Помянули чарой Прохора. Хворостинин закусил мочёным яблоком, спросил:
— У тебя что? Как Ульяна, крестник мой Дмитрий? Живы, здоровы ли?
— Здоровы, князь.
— Тихо ли у вас на Яике?
— Тихо, да завелось лихо. Атаман Барбоша гонца перенял, тот поведал, мол, Урус подбивает крымчаков на Москву идти. Донести бы о том царю, с этим и явился.
— Постараюсь, чтобы узнал о том государь. — Князь пригладил усы, пристально посмотрел на Дороню, ухмыльнулся по-доброму: — Вижу, ещё о чём-то просить хочешь.
— Хочу.
— Хочешь — не мнись, молви.
— С ногаями того гляди колгота выйдет, а у нас зелейные припасы для огненного боя истощились, да и пищалей бы раздобыть...
— Кому?
Дороня смутился.
— Казакам, кои государя почитают.
— Ой ли? Лукавишь, казак.
Дороня потупился:
— А как иначе? Иван Васильевич волгских и яицких казаков не жалует. Мы тут с Яика рыбки к столу государеву привезли, икорки, балыков, может, смягчится, и тебя, князь, не забыли.
— Мзду даёшь? — нахмурился Хворостинин.
Дороня хитро глянул исподлобья.
— Гостинец, Дмитрий Иванович.
Князь хмыкнул.
— Ох, хитёр ты, Дороня. А о том, что царь не жалует казаков, напрасно молвил. В начале зимы приехали в Москву от Ермака сеунчеи, атаманы, есаулы да казаки с дарами многими. Били челом государю царством Сибирским.
Удивление и радость выплеснулись из Дорони:
— Вот так Ермак! Вот так атаман! Одолел-таки сибирцев.
— Одолел. За то и обласкан государем, и атаманы его тоже.
— Где же те сеунчеи? Уехали?
— Слышал я, в Замоскворечье по домам стрелецким и посадским расселены, а большинство на постоялом дворе Шубина остановились, недалече от храма Флора и Лавра...
* * *
Не утерпел Дороня, в сумерках направил стопы к указанному Хворостининым месту. Деревянный храм покровителей скота и домашних животных нашёл быстро, а от него разыскал постоялый двор Шубина. То, что казаки там, понял уже на подходе, по пьяным голосам и знакомой песне. А она струилась по улице:
Казань-город на костях стоит,
Казаночка-речка кровава течёт,
Мелкие колючки — горючи слёзы,
По лугам-лугам, все волосы,
По крутым горам все головы,
Молодецкие все, стрелецкие.
Пока дошёл, песня кончилась, следующая, с бражным духом и запахом кушаний, окатила при входе в кабак на постоялом дворе.
Туманы вы мои, туманушки,
Туманы вы мои разосенние!
Не подняться ли вам, туманушки,
Со синя моря долой!
А нам, разудаленьким казаченькам,
Со чиста поля домой!
Краснощёкий целовальник приметил посетителя, довольно улыбнулся. Оно и понятно, новый гость — копеек горсть, питейному дому прибыток. Уж и место стал приглядывать, куда усадить любителя погулять и повеселиться. За столами тесно, слободские ямщики, мясники, заезжие купчики, да ещё казаки пожаловали — народ разгульный, неуёмный, но щедрый. Дороня, к недоумению целовальника, места искать не стал, прямиком направился к столу, где пировали казаки, многие из которых были давними знакомцами. Лицом к нему сидели Иван Кольцо, Савва Волдырь, Черкас Александров.
— Здорово бывали, атаманы-молодцы!
Песня затихла, повольники удивлённо посмотрели на Дороню. Первым его признал Иван Кольцо:
— Безухий! Дороня! Как в Москве оказался? Не иначе вновь на государевой службе.
— С Яика, рыбой торговать приехали, с воскресенья в Москве.
— Эй, целовальник! Неси братину с вином да стопу.
Волдырь спросил:
— Наум Губарь не с тобой ли?
— Со мной.
— Значит, жив старый казак.
— Жив, Савва.
Кольцо подвинулся, освободил место на скамье между собой и Черкасом Александровым.
— Садись рядком, поговорим ладком, дондеже время есть. Мне ведь вскорости в обратный путь отправляться. Черкас и Волдырь в Москве остаются по царскому указу. Такие вот, Дороня, дела. Вёл я из Сибири станицу, полсотни казаков, а вернусь с половиной. Трудный, неблизкий путь преодолели. Волчьей дорогой уходили. Шли с Иртыша на Обь, через Камень на Собь да минуя Пустоозеро, до Москвы... В столице пришлось мне затаиться средь казаков. Узнали мы от дьяка в приказной избе, что дюже зол на меня государь, потому первыми Черкаса с Саввой к царю подослал, а уж как всё улеглось, и я пред царские очи предстал. Смилостивился над нами Иоанн Васильевич, простил прегрешения наши... А что у вас деется? Ты пей, ешь, рассказывай.
Дороня сел, выпил чару, поведал о жизни на Волге и Яике, рассказал, что, помимо торговли, приехал в Москву раздобыть припасов по просьбе Барбоши.
Кольцо выслушал, с сожалением изрёк:
— Извиняй, Дороня, помочь не можем. Самим без Москвы не обойтись, други наши нужду терпят в Сибири в оружии, еде и ратной силе. Каждый кусок хлеба, каждая щепотка зелья, каждая пищаль дороже золота. Только думается, подобреет к вам царь, как и к нам милостивым станет. Казаки сила, а сила государю надобна. Не зря нас приветил, одарил щедро, романеей велел угостить, припасов дал да ещё в подкрепу обещал воевод Волхова и Глухова со стрельцами.
— Вижу, дары щедрые. Наряды на вас впору князьям да боярам.
— А то как же, — самодовольно произнёс Кольцо и поднял стопу. — Ведь не что-нибудь, а Сибирское царство Ивану Васильевичу завоевали. Верно, казаки!
— Верно!
— Твоя правда, Иван!
— За Кольцо!
— За атаманов!
— За Ермака!
— За казачество!
— Пей, браты!
Крики повольников заполнили кабак. Когда они затихли, Дороня спросил:
— Как удалось вам дело сие свершить?
Кольцо закусил армянской икрой, утёр губы, повёл рассказ:
— По окончанию лета выступили мы на Кучума. Строгановы три сотни своих ратников в помощь дали. Люди русские, а с ними литовцы да немцы, у ногайцев выкупленные. По Каме, Чусовой и Серебряной реке добрались до сибирского волока, там тяжёлые струги оставили, лёгкие переволокли далее, по Жеравле, Баранче и Тагилу достигли Туры-реки. На Туре и Тавде сибирских татар били. Кучум осерчал, послал супротив нас своего родственника, воеводу Маметкула с многими конниками. С помощью Господа и огненного боя мы и его побили, в урочище Бабасан, у Тобольского берега. А как настал черёд Кучума, то и ему хвост прищемили. После вышли к Иртышу и взяли столицу, называемую Искером, а ещё Сибирью и Кашлыком.
