— Кровавая была сеча, — подал голос Савва Волдырь.
— Кровавая, — согласился Кольцо, — почитай, сотню людей наших там схоронили. Но не зря положили они свои головы. Овладели мы, Дороня, царством великим, с лесами дремучими и реками могучими. Тут и пошли к нам посланники от народцев сибирских с дарами — рухлядью мягкой и съестными припасами, обещали ясак давать. Мы с их лучших людей шерсть брали, на верность. В ту пору и отправил нас Ермак Тимофеевич в Москву с пушниной да вестью благой, челом бить и просить принять Сибирь под государеву руку. — Кольцо вновь поднял стопу: — За большого атамана! За князя Сибирского!
Казаки вторили:
— За атамана!
— За Ермака!
Гуляли до полуночи. Утром, передав через Ивана Кольцо поклон Ермаку, Дороня отправился на постоялый двор. Там его встретили встревоженные казаки во главе с Наумом Губарем. Губарь принялся корить Дороню, но, когда узнал, где он пропадал, подобрел. Радостью наполнила сердца повольников весть о покорении дружиной Ермака Сибирского царства. Теперь можно было надеяться, что и к ним государь отнесётся милостиво. Надежды оправдались наполовину. С воровских казаков царь опалы не снял, но позволил согласным служить Московскому государству закупать зелье и оружие в порубежных городках. С этими вестями и вернулись казаки на Яик.
* * *
На Яике Дороня пробыл недолго. В пролетье Барбоша уговорил наведаться в Астрахань за припасами. Велико было удивление казака, когда вместо деревянного тына он увидел на Заячьем бугре стены и башни из кирпича. Множество работных людей, новые дома, груды плинфы, одетые в леса строения, всё это так не походило на полусонную Астрахань, которую знал прежде. Только деревянный собор Успения Богородицы напоминал о минувших днях. Дороню порадовали перемены. Он знал: вздев на себя каменный доспех, станет Астрахань неприступна для врагов, а значит, жизнь горожан будет спокойнее, и, может быть, отразится спокойствие на далёкой яицкой станице. Туда-то и спешил, старался, не мешкая, завершить дело в Астрахани и доставить оружие в условленное место на берегу Волги. В чём и преуспел. Припасы передал Барбоше, сам вернулся к семье. Ульяна встретила с озабоченным видом.
— Случилось что? — спросил Дороня, когда они остались наедине.
— Аникей к Акгюль зачастил.
— Он и раньше ходил помогать.
— Ныне другое... Любовь у них.
Дороня нахмурился.
— Откуда ведаешь?
— С Акгюль говорила.
— Дела, кобыла волка родила... И что она?
— А что ей делать? Уж два года без Карамана. Аникей хоть и младше, да ненамного. Настал у него срок любиться, а невесту молодую где возьмёшь? Чай, не Москва.
Дороня пронзительно посмотрел на жену. Уж не упрекает ли за отъезд из Москвы, где жизнь гораздо легче?
Ульяна по взгляду разгадала мужнины мысли, успокоила:
— Я не о том. У нас всё ладно, а Аникейке каково? Где красных девиц сыскать? За что корить?
— И то верно, — согласился Дороня, — но перемолвиться с ним надо...
* * *
Перемолвиться с Аникеем Дороне случилось через три дня. Сеть чинили под камышовым навесом, на берегу реки. Пришла пора готовиться к весеннему лову. Дороня видел, как всколыхнулся Яик, сбросил ледяные оковы и теперь гнал их осколки к Хвалынскому морю. Но казак знал, буйство реки ещё впереди. Скоро раздастся она вширь, побежит проворнее, подымет со дна ил и понесёт вслед за льдинами. Вот тогда-то и попрут с моря несметные косяки рыбы, большой и малой, красной и чёрной. Дороня отвёл взгляд от реки, спросил:
— Что у тебя с Акгюль? Не было ли блуда при жизни Карамана?
Аникей понурился, но отмалчиваться не стал:
— О пакости такой и помыслить не мог. Караман меня из неволи вызволил и в своём доме приветил. А про Акгюль скажу. Люба она мне, жениться хочу. — Поднял голову, умоляюще произнёс: — Вы с тёткой Ульяной мне за отца и мать, не откажите в благословении.
— Мы благословим, а сам варкой хорошенько подумал?
— Подумал, и Акгюль согласна.
Дороня вздохнул, негромко изрёк:
— Прости, Караман, товарищ верный, что так содеялось. — Аникею посоветовал: — Допреж чем жить с Акгюль, на кругу спросишь у казаков благословения, накроешь её полой кафтана и объявишь женой. — Погрозив пальцем, добавил: — Детей не обижай.
Лицо Аникея осветилось радостью.
Дороня улыбнулся, про себя подумал:
«Эх, парень, долго ли тебе радоваться да с суженой миловаться-тешиться в наше неспокойное время?»
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
В те поры, пришед на Яик, казаков с шестьсот или семьсот поставили город большой и с того города нам много лиха починили.
«Дела Ногайские«. Из письма ногайского князя
Уруса царю Фёдору
Восемнадцатого марта 1584 года, в возрасте пятидесяти лет, упокоился царь всея Руси, великий князь Московский Иоанн Васильевич, принявший перед смертью схиму под именем Иона. По-разному воспринял русский люд его смерть: многие скорбели и плакали по усопшему, иные возрадовались кончине государя. И родилась на Руси песня:
Во соборе-то во Успенском
Тут стоял нов кипарисов гроб.
Во гробу-то лежит православный царь
Иван Грозный Васильевич...
Схоронили царя грозного, престол, как и полагается, занял его сын, Фёдор Иванович. Молодой, двадцати семи лет от роду. Преемник в отличие от отца мягкий, доверчивый, молчаливый, да ещё болезненный и малоумный. За недомыслие и получил в народе прозвище Блаженный, а ещё Звонарь, за пристрастие к колоколам и боголюбие. Ему ли, блаженному и неспособному, править государством Московским? Покойный государь это предвидел и в завещании назначил в помощь сыну советников: Ивана Мстиславского, дядю Захарьина-Юрьева, князя Богдана Бельского, Ивана Петровича Шуйского. Втиснулся в опекуны и ближний великий боярин Борис Фёдорович Годунов, шурин Фёдора, человек умный и осторожный. Сей муж оттеснил соперников и взвалил на себя всю ношу государственной власти.
Новая власть на первых порах бывает слаба, зная это, зашевелились противники Москвы, выискивая случая сломать хребет «русскому медведю». Беспокойно стало на рубежах. Собирались тучи и с южной стороны. Зимой следующего года мурза Тинбай повёл переговоры с крымским ханом Ислам-Гиреем о нападении на Астрахань, поскольку строительство каменной крепости в низовьях Волги таило для них немалую угрозу. Казакам удалось узнать о коварных замыслах и известить астраханского воеводу.
На Астрахань кочевники не пошли, в начале лета их сакмы двинулись к приграничным городам Московского государства. Бросок полковой рати Дмитрия Хворостинина, теперь уже думского боярина, к Шацку, по ногайским вестям, заставил их повернуть вспять.
