«Обманули?! Обошли дозор?! Что же теперь будет с детьми, со станицей? — бились в Дорониной голове тревожные мысли. — Надо предупредить. Только бы кони не заржали!»
Кони, обученные Дороней, не заржали при виде соплеменников, а спокойно стояли в леске, дожидались хозяев. Хозяева тоже ждали, пока вражеский отряд удалится, и ожидание мучило, душа рвалась к станице, тело же оставалось неподвижно. Теперь надо остаться незаметными. Сабля лежит подле, только она не спасёт. Ручница приторочена к седлу, до коней сотня шагов, побежать бы, вскочить — и к станице. Дороня знал: не добегут даже до леса, заарканят ногайцы, а то и побьют стрелами.
Но вот последний всадник скрылся за бугром. Дороня и Ульяна побежали к леску, сели на коней, помчались в сторону поселения. Скакали берегом, надеялись опередить ногайцев. Не успели. Из зарослей серебристого лоха наблюдали, как ногайская сотня нахлынула на станицу. Казаки успели подать сигнал дымом и приготовиться к обороне, но это их не спасло. В станице оставалась всего дюжина мужчин, остальные перебрались в Кош-Яицкий городок. Выстрелы не остановили ногайцев, пять десятков с воем ворвались в станицу со стороны степи, остальные разделились на два отряда, стали обходить поселение, отрезая казаков от лодок. Вскоре с защитниками станицы было покончено. Сигнальный дым перестал куриться. Лишь один из челнов смог отчалить со станичниками. Сердце Дорони зашлось, когда увидел, что в лодку садятся Акгюль с его дочкой Настей на руках, Марфа — жена Сидора Бирюка и все дети станицы, коих набралось пятеро. Прежде чем отплыть, они пустили остальные челны по течению, чтобы не достались врагу. Лодки, с ними и та, где сидели люди, стали резво уплывать от берега. Ногайцы подскакали к воде, когда беглецы достигли середины Яика. Недолгое сопротивление казаков всё же дало детям и женщинам возможность уйти. Но опасность ещё не миновала. Один из ногайцев ухватился за гриву коня и пустился вплавь за лодкой. Шумилка Бирюков выстрелил. Стрела остановила преследователя. Ногаец повернул коня к берегу. Вслед лодке полетели стрелы ногайцев. Одна из них ранила Шумилку, вторая впилась в затылок его матери. Марфа завалилась на бок, перекинулась через борт, Акгюль попыталась одной рукой ухватить её за ногу. Не удержала. Яик забрал убиенную женщину в свои владения. Покидка Бирюков кинулся за матерью. Дмитрию и Муратке пришлось оставить вёсла, чтобы удержать его. Покидка вывернулся, схватил лук брата, выстрелил. Рука мальчишки слаба: стрела берега не достигла. Ногайцы ответили. Дмитрий и Муратка снова взялись за вёсла. Но от стрел не уйти, ещё немного, и степняки перебьют людей в лодке.
Дороня схватился за ручницу. Ульяна остановила:
— И их не спасёшь, и нас погубишь.
Неожиданно ногайцы прекратили стрелять. Виной тому явился всадник с волчьим хвостом на шлеме. По его приказу воины опустили луки. Дороня признал предводителя:
— Фархад это, недруг Караманов. Зря пожалел его сотоварищ. Надо было ворога ещё в Сарайчике жизни лишить.
Ульяна хотела что-то сказать, но над рекой полетел крик Фархада. До Дорони и Ульяны долетали понятные им ногайские слова:
— Акгюль! Это я, Фархад! Я пришёл за тобой! Я знаю, Карамана нет! Возвращайся, стань моей женой, и все, кто с тобой, останутся в живых! Вернись! Я буду любить и оберегать тебя и твоих детей!
Дмитрий и Муратка прекратили грести. Река понесла лодку к Хвалынскому морю.
Акгюль отдала Настю дочери Дуняше, встала, обратилась лицом в сторону Фархада, замерла в раздумье. Жена Карамана молчала недолго, но её слова предназначались не Фархаду. Он так и не получил ответа, а Дороня и Муратка ударили вёслами по воде. Лодка помчалась к камышам у противоположного берега. Акгюль отвернулась от влюблённого в неё улана. Фархад в отчаянии схватился за лук. Опытный воин не промахнулся. Стрела уколола женщину под лопатку. Спина Акгюль выгнулась, она стала падать. Руки Муратки и Покидки подхватили её, уложили на дно лодки. Покидка занял место Муратки, Муратка остался с матерью. Ногайцы продолжали метать стрелы, две воткнулись в борт. Большего им достигнуть не удалось. Фархад вновь остановил стрелков. Он не желал смерти Акгюль, отвергнутая любовь затуманила разум, заставила схватиться за лук и сразить ту, о которой мечтал с юных лет. Фархад знал, боль в сердце и раскаяние за содеянное злодеяние будут преследовать до самой кончины. Всё, что он мог сделать, — частично искупить вину, сохранив жизнь её детям. Несколько гребков, и чёлн скрылся в камышах...
Ульяна уткнулась в грудь мужа, её тело вздрагивало, пальцы мяли рубаху на его спине. Дороня отстранил жену, строго сказал:
— Дождёшься, пока ногайцы уйдут, покличешь детей. Они дальше заводи не поплывут. Затаитесь на косе, там и ждите. Я в Кош-Яицкий. А ну как наши дыма не узрели? Если через седмицу не вернусь, пробирайтесь в Астрахань. Сидор Бирюк сказывал, у Марфы родня там, приютят. Если воеводские люди спросят, молвите, что казаки из полона отбили да на Русь отпустили. Из Астрахани в Москву идите. Князь Хворостинин в беде не оставит...
— Ой, Доронюшка! — Ульяна снова приникла к мужу.
— Будет тебе, на станицу глянь.
Ульяна посмотрела в сторону куреней. Ногайцы покидали разорённое казачье поселение. Из его защитников выжил один — Аникей. Понурив голову, в окровавленной рубахе, со связанными руками тащился за татарским всадником, словно бычок в поводу. Полон — дело тяжкое. Аникею сия доля выпала в третий раз.
— Господи, — прошептала Ульяна одними губами.
— Делай, как сказал. Аникея в беде не оставлю...
* * *
Вечерело. Ногайские воины жаждали отдыха. День выдался нелёгким. Налёт на станицу и дальний переход забрали силы. Даже выносливость кочевника не вечна. Место для ночлега выбрали в узкой низинке, зажатой меж двумя продолговатыми буграми. На вершинах бугров поставили дозорных, принялись готовить пищу. Съестной припас, добытый в станице, пришёлся кстати. Пленнику от обилия еды ничего не перепало. Лишь улан Фархад, коего Аникей помнил ещё с Сарайчика, отчего-то сжалился и дал воды. Ведал бы он, кто стал мужем Акгюль... Ведал бы Аникей, кто поразил стрелою его любовь...
Аникей сидел молча, боролся с голодом и болью в раненом плече, слушал ногайскую речь. Слушал внимательно, мотал на ус то, о чём говорят кочевники. То, что он услышал, не радовало, большая беда грозила Кош-Яицкому городку. Коль сладится у ногайцев, то многим казакам придётся разделить с ним тяжкую ношу рабства.
Горькие думы оборвал крик удода. Глухим, гортанным голосом птица будто жаловалась: «Худо тут, худо тут». Аникей насторожился. Было в крике что-то знакомое, незаметное чужому уху. Так, голосом удода, мог кричать только Дороня, чему учил и его. Не бросил дядька, как и в прошлые разы, явился вызволять из плена. Только сейчас его, Аникейки, жизнь не важна. Смерть грозит сотням казацких жизней в Кош-Яике, и дорог каждый миг. Но как дать знать о том Дороне? Сердце сжалось от безысходности, хоть волком вой. Аникейка не завыл, запел:
Как собрались злые вороги на другой бережок.
А на другом бережке пять сотен дружков.
Хотят, окаянные, на острог напасть,
И тогда казакам пропасть.
Да ещё подмога к ворогам идёт,
Царь басурманский мурзу Сеида шлёт
Голубой городок разорить,
Казаков, атаманов побить...
Ногайская плётка ожгла спину. Песня прервалась. Удод ещё раз прокричал в вечерней степи. Теперь Аникейка знал, что Дороня донесёт тревожную весть до казаков прежде, чем там появятся ногайцы.
