Следовало ожидать. После исповеди о треволнениях раннего детства глупо было бы надеяться, что наши вполне приятельские отношения останутся неизменными, ведь теперь мне известен секрет кузена. Может быть, не самый страшный, но весьма интригующий.
— Я должен уйти?
— Хорошо, что ты это понимаешь.
— Знаешь, я сам собирался так поступить.
— И что же тебя задержало? — В голосе Ксо явственно проступило недовольство.
Желание тихо, мирно и спокойно провести время среди знакомых лиц. Среди людей и нелюдей, хоть и частенько преподносящих сюрпризы, но зато оправдывающих оказанное доверие.
— Я не предполагал, что герцог всё же решит драться.
— Драться ли? Не играй словами, Джерон! Он хотел умереть.
— Покончить с собой можно разными способами.
Ксаррон брезгливо фыркнул, не одобряя то ли поступок Магайона, то ли мои действия.
— Разумеется! Но при этом можно либо потерять, либо сохранить лицо.
— Осуждаешь нас?
— Если бы я собрался осуждать, то будь уверен, приговор уже был бы приведён в исполнение!
Отрадно слышать. Значит, карательные меры применяться не будут, несмотря на охватившее кузена раздражённое негодование. Но объясниться всё же необходимо. По крайней мере для того, чтобы не держать в памяти грустные события дольше необходимого.
— Я не смог отказать герцогу.
Холодно-высокомерное:
— Я вижу.
— Он... Он был убедителен.
Язвительно-пренебрежительное:
— Неужели?
— Ему было страшно, Ксо. Очень страшно.
Скучающе-насмешливое:
— Позволь узнать, почему?
Почему? Самому хотелось бы получить ответ на этот вопрос.
— Не знаю, какие изменения произошли в его плоти из-за того зелья, но выгон ворчанки не помог. Магайон не избавился от власти приворота.
Наконец-то растерянно-заинтересованное:
— То есть?
— Когда он встретился с той женщиной уже после лечения, всё повторилось. По его уверениям, хватило едва ли не одного слова, просто нескольких звуков голоса, чтобы чужая воля вновь взяла верх.
Милорд Ректор нахмурился и начал отбивать по столу кончиками пальцев замысловатый ритм, более подходящий для боевого марша.
— Почему он умолчал об этом? Нужно было сразу же прийти и...
— Сам посуди, кому охота сознаваться в собственной беспомощности? Да и с кем бы герцог мог поговорить по душам, а? С тобой? Мне почему-то кажется, вы были не настолько дружны.
— Он обязан был сообщить Опоре о своём... недомогании, — с нажимом повторил Ксаррон.
— Может быть. Если бы ты хорошо его вымуштровал. Но тебе ведь не нужны были послушные и безвольные исполнители, верно? А присяга, какой бы значимой она ни была, всё равно оставляет лазейку для сохранения чести.
— Посягать на свободу чужой воли запрещено.
— Да, драконам, по их же взаимному согласию. А как насчёт других существ? У меня был знакомый эльф, страстно желавший подчинить себе живой меч. А последние события? Некромант, к примеру? Правда, ему были милее трупы, но суть та же самая. И то, что случилось сейчас в столице... Люди не гнушаются подчинять себе более слабого или более уязвимого. Может быть, они правы больше нас?
Ксо посмотрел на меня немигающими глазками милорда Ректора, из которых вдруг улетучилось даже напускное добродушие.
— Это неподходящая тема для разговора.
Он встал, поправил складки ректорской мантии.
— Будет лучше, если ты покинешь столицу как можно скорее.
— Не уходи от ответа, Ксо. Ты же никогда не был трусом, или я ошибаюсь?
Тёмные глаза на мгновение побелели от боли.
— Я струсил один лишь раз в своей жизни, и ты прекрасно зто знаешь!
Знаю. И не хочу попрекать, но... Что-то здесь не так. Что-то очень важное.
— Драконы свято почитают неприкосновенность воли, как между собой, так и среди других рас, и не вмешиваются в дела живых существ. Но при этом они также не делают ничего, чтобы вселить в сознания хоть тех же людей подобное уважение к чужой свободе. Почему?
— А разве это не было бы запрещённым вмешательством? — попробовал съязвить кузен.
— Не обязательно действовать силой, ведь так? Можно влиять намёками, примерами, красивыми сказками, в конце концов. И никакого вмешательства не будет, а будет осознанный выбор между плохим и хорошим. Свободный выбор. Но почему-то до сих пор ни один из драконов даже не попытался...
— И ты всё ещё не понимаешь почему?
— Не понимаю.
Ксаррон усмехнулся, и странный изгиб губ сделал человеческое лицо похожим на драконью морду, какой её вырезают из дерева или кости для украшения или скорее устрашения.
— Что ж, тогда послушай кое-что. Странно, что ты не добрался в библиотеке до тех полок, впрочем, у тебя было не так уж много времени на безмятежное обучение... Давным-давно известно, что, если в пределах сообщества одни его участники начинают подчинять себе других, начинается одно прелюбопытнейшее действо. Его можно приостановить, это верно, но, однажды начавшись, оно обязательно рано или поздно достигнет поставленной цели.
— И в чём состоит цель?
— В уничтожении сообщества.
Ксо сделал многозначительную паузу, словно учитель, намеревающийся насладиться потрясением ученика, прикоснувшегося к сокровенному знанию.
— Привычка подчиняться — самая страшная изо всех её сестриц, Джер. Она врастает в плоть, она плещется в крови, она опутывает сознание неразрываемой сетью. Даже в пределах одного поколения она способна натворить очень много бед, а когда передаётся от родителей к детям, то лишь усиливается. Конечно, проходит довольно много времени, пока из когда-то вынужденных подчиниться вырастут идеальные рабы, иногда требуется несколько веков, но что такое сотни лет по сравнению с вечностью?
— Многие народы не видят в рабовладении ничего предосудительного и до сих пор живы.
Улыбка кузена стала ещё больше похожей на оскал звериной пасти.
— До сих пор... О да, живы. Но наступит и другая пора. Не завтра, быть может, но послезавтра уж точно. Рабы годны только для того, чтобы исполнять приказы господина. Они живут ради того, чтобы служить. Но как только у живого существа исчезают собственные потребности, эгоистичные, самонадеянные, дурные, благородные — неважно, зато идущие не из глубины безвольного сознания, а порождаемые непрерывно изменяющимися внешними обстоятельствами, оно начинает умирать. В самом деле, если идеальному рабу забудут приказать поесть, он останется голодным, если не велят размножаться, он не оставит потомства, и так далее, и так далее. Вся тяжесть ответственности ложится на господина, но смогут ли плечи горстки господ держать на себе весь мир?
