Свет первых двух звезд тает в пламени третьей. Кроваво-алой, каковой и положено быть звезде гнева.
Этого не может быть, но это есть. Оно вокруг. Внутри меня. Далеко за пределами воображения и поблизости, на расстоянии взгляда. Ему нет названия, да и нуждается ли оно в именах? Вряд ли. Нуждаюсь я. Только никто почему-то не спешит удовлетворить мои нужды.
Вспоминается все: хищный крюк палаческого меча, равнодушный голос дознавателя, чад факелов над головой. Нет только боли, словно ее что-то вычеркнуло из памяти. Но разве злость когда-нибудь принимала в расчет действительность?
Я умираю. Я ведь не могу жить с развороченной грудью.
Никто не может. Но зачем меня убивают? Чтобы заполучить в имперскую казну мои владения? А как же Либбет, законная наследница всего, что осталось? Пусть ей не нужны эти многочисленные дома, леса, угодья и золото, вряд ли девочка просто так расстанется с наследством. Правда, тогда и ее могут попробовать уби…
Гнев смешивается с отчаянием и восходит на черном небосклоне солнцем, неспособным рассеять мрак.
Нет, они не посмеют. Побоятся связываться с «выдохом». Станут выжидать, хитрить, составлять планы. Этого времени хватит, чтобы Либбет разобралась в происходящем и приняла верное решение. Должно хватить. Должно…
Нет, это я должен. Должен был сказать племяннице много разных слов, а теперь могу только бессильно и беспомощно злиться.
На самом краю ночи робко вспыхивает звездочка вины. Ей недостает сил, чтобы приблизиться к остальным, уже слившимся в единое пожарище, и потому она гаснет. Исчезает слишком быстро, чтобы оказаться замеченной.
Вспоминается император с его нелепым предложением отправиться туда, откуда можно и не вернуться. Он всерьез рассчитывает на то, что принц захочет меня выслушать? Хотя бы выслушать, если не послушаться? Или весь тот разговор затевался с иной целью? Но с какой? Наверное, мне следовало склонить голову перед сюзереном, заверить его в своей неизбывной преданности и покорно отправиться платить по государственным долгам. Но кто поручится, что тогда все сказанное не прозвучало бы прямым приказом?
Нет, он собирался исполнить свое намерение. Любой ценой. Почему под руку попался именно я? Возможно, больше никого не осталось. Из бездельников, ошивающихся при дворе. А все, кто уже занят делами, слишком драгоценны для империи. Драгоценнее принца, исчезнувшего невесть когда, да и вряд ли способного вернуться самостоятельно. И уж куда драгоценнее того, кто предпочитает бежать прочь от ответственности.
А что, если бы я согласился вдохнуть пыльцу с крыльев бабочки? Что произошло бы со мной тогда? Мое тело, целое и невредимое, поместили бы в лучшую имперскую усыпальницу, может быть, даже рядом с его императорским высочеством, и сдували бы с меня каждую пылинку, пока…
Горизонт начинает сереть. Звездочки, словно страшась грядущего рассвета, вспыхивают из последних сил, а потом стараются отодвинуться подальше от постепенно расширяющейся и быстро светлеющей полоски. Сначала она кажется совсем небольшой, но кто-то неумолимый словно растягивает ее в стороны. Однако прежде, чем становится понятно, что происходит, я оказываюсь в окружении тонкой и теперь уже ослепительно-белой нити. Замкнувшееся кольцо на мгновение замирает, а потом начинает сжиматься, все быстрее и быстрее, на ходу становясь все выше.
Оно движется совершенно бесшумно, но мне почему-то кажется, что я слышу шелест, складывающийся в слова. Бессмысленные или очень важные? Не знаю. Но что-то заставляет прислушиваться внимательнее. Еще чуть-чуть, и удастся их разобрать. Еще чуть-чуть, и…
«Я хочу убраться отсюда живым…»
Мне не нравится смысл этих слов, пусть я и не могу видеть произносящего их. Если кто-то желает выжить, значит, ему что-то угрожает, а угроза — не лучший попутчик. Хотя…
На окружившем меня кольце, прежде одноцветном и гладком, вспыхивает звездчатая вставка, разрывающая белую полосу. За клочком золотистого марева проглядывает прежний мрак, наполненный моими чувствами и более ничем.
Надо вернуться туда, пока не поздно. Выскользнуть из расставленной ловушки. Я хочу убежать, но не знаю, как это сделать, а бестелесный голос звучит все громче.
«Я хочу убраться отсюда живым…»
Убраться, да. Я тоже хочу. И конечно, лучше всего живым. Не могу не согласиться. И как только мысленно повторяю чужие слова, кольцо мгновенно становится по-прежнему цельным.
Белизна, сменившая мрак, надвигается, но не приносит с собой света. Свет приходит потом, когда стена, простирающаяся из бездонной глубины в бескрайнюю высоту, сжимает меня в своих ладонях. Он слепит глаза, но мгновением спустя начинает и греть. Только тогда я понимаю, что в той странной ночи было холодно. Было так зябко, что все тело застыло куском льда и потому не желает двигаться.
Тело?!
Цвета, звуки, ощущения наваливаются все вместе и сразу, заставляя сознание кружиться, и приходится покорно ждать, пока их хоровод остановится, чтобы…
— И что теперь, бальгерито?
Спрашивает женщина. По крайней мере, платье, надетое на ней, с подоткнутым подолом, обнажающим колени и высокие сапожки, не позволяет в этом усомниться. Черноволосая, смуглая, как мореное дерево, насмешливо крутящая в сильных, не чуждых труду пальцах длинный широкий нож. Лезвие не слишком хорошо выведено, но при такой толщине клинка нет никакой разницы, заточено оружие или нет. Один-единственный удар, пришедшийся в нужное место, — и кость послушно распадется надвое, лишая противника возможности сражаться.
— Где же твой прежний задор?
Она продолжает спрашивать, вот только вряд ли ее интересует ответ. И ее, и троих мужчин, стоящих полукругом за спиной своей предводительницы и готовых атаковать. По виду селяне или что-то в этом роде, если наряжены в холщовые штаны и рубахи. Разноцветные платки, повязанные на лицах, позволяют разглядеть только глаза, впрочем, и этого довольно, чтобы понять: шутить такие люди не собираются. Иначе зачем взяли в руки оружие? Чуть искривленные лезвия старших братьев ножа, которым играется женщина, явно не позволяют вплотную сближаться с противником, но на дистанции должны быть опасными. По крайней мере, для того, кто остался один против четверых.
Один…
Два тела лежат внизу, под ногами. Неподвижные, залитые кровью, уже лениво текущей из резаных ран. Два мертвеца в черных костюмах. Покрой кажется мне отчасти знакомым, но цепь, сбегающая по камзолу того, кто лежит на спине, выглядит слишком странно, чтобы быть украшением. Слишком грубая ковка, а пряжка, которой последнее звено крепится к груди, зачем-то выкрашена красной краской.
Они тоже были вооружены. При жизни. Очень похожими клинками. Но, видно, владели ими куда менее умело, чем нападающие, если потерпели поражение. Из троих остался только один, облаченный в такой же костюм, отмеченный цепью. Цепью, которая висит примерно на полпути от моих глаз до носков сапог.
Тоже моих?!
