– У меня все на мази, – откашлявшись в кулак, доложил он. И, покосившись на сверток, спросил: – Что барыга?
Квилецкий хлопнул кореша по спине.
– Барыга пожаловал на встречу с мошней
[39]. Пошли, расскажу по дороге.
– Кажись, все ладненько, раз ты такой довольный.
– Пошли-пошли…
* * *
После возвращения главаря на хате в Марьиной Роще случилось большое веселье. Да, в криминальной среде поминальных законов не соблюдали, попов для отпевания убиенных не звали и к смерти относились просто.
Не прошло и суток с момента гибели Боцмана и Локтя, а их кореша уже хохотали и обнимались, глядя на пачки купюр, лежащие на куске мятой газеты. Радовались все, за исключением Илюхи-татарчонка, оставленного на Петровке «нюхать воздух». Квилецкий не терял надежды поквитаться со Старцевым и с его неизвестным дружком. Потому Илюхе выпало маяться на жаре.
В зале раздавались восторженные возгласы:
– Вот это мы зашибли шиллинг!
[40] Теперь пожируем! Это вам не заработок пленных румынов!..
[41]
– И сколько здесь? – гудел Матвей, перекидывая с места на место увесистые пачки.
– Пятая часть от полной суммы.
– Солидно. Рыжье-то барыгу впечатлило?
– Мы уединились с ним в тихой части кладбища, – нехотя крутил ложечкой в стакане чая Квилецкий. – Нашли могилку старого еврея, присели на лавочку. Тут я и раскрыл свой барабан
[42].
– Отчего же на могиле еврея? – застыл посреди залы дед Гордей.
Квилецкий засмеялся.
– Мантье
[43] заявил, будто заключить сделку на могиле старого еврея – хорошая примета. Я спорить не стал. Какая нам разница…
Корешам из банды действительно не было дела до примет и суеверий. На столе лежала очень приличная сумма. А если учесть, что барыга должен был заплатить еще четыре раза по столько же… В общем, в ближайшие год-полтора банда могла позабыть о рисковых налетах и преспокойно жить на широкую ногу.
– Не скаредничал? – любопытствовал Матвей.
– Пару раз пытался сбить цену, но я стоял на своем. Мы и так прилично отступили.
– Верняк…
– Как самочувствие, Сашок? – спросил Казимир малого.
Тот вместе со всеми крутился в комнате. На голове белела свежая повязка, но судя по улыбке и румянцу на щеках, дело шло к поправке.
– Баш
[44] малеха гудит; в ногах слабость – долго шариться не могу. А в остальном – порядок, – бодро отрапортовал он.
– Тогда поможешь Гордею.
– А чего надо?
– Гуляем сегодня, – благодушно распорядился главарь.
Решение еще больше распалило народ: комната наполнилась радостным галдежом.
Казимир собрал пачки, завернул их в газету и передал сверток Матвею – надежному хранителю общака.
– Пойду прилягу. Голова что-то побаливает, – сказал он. – Буди, когда к столу позовут.
Обвязывая сверток бечевкой, Матвей кивнул:
– Отдыхай. Разбудим.
* * *
Закрыв за собой дверь в дальней комнате, Казимир сбросил верхнюю одежду и завалился на кровать. Он любил это помещение в закутке на первом этаже большого деревянного дома.
Единственное низкое оконце выходило на задний двор участка, густо засаженный плодовыми деревцами. Благодаря удаленности от залы и сеней в комнатушке всегда было тихо. Из обстановки в ней была удобная кровать, узкий платяной шкаф и маленький столик под окном.
Сон не шел, а насчет головной боли он приврал – просто хотелось побыть наедине со своими мыслями.
Последние три дня были чересчур насыщенными. Требовалось обмозговать детали. Тем более что Казимиру приходилось изворачиваться и хитрить не только с ушлыми операми из МУРа, но и со своими кровными дружками.
Что ни говори, а пребывание в банде и многолетнее хождение по лезвию бритвы не стало его призванием. Роскошно жить и рисковать он любил, пулям не кланялся, за спинами товарищей не прятался. Одним словом, был примерным главарем настоящей банды. Но когда получил от сына первую весточку с фронта, впервые стал задумываться и задавать себе странные вопросы. Не пора ли завязать с уркаганской жизнью? Не хватит ли сеять вокруг себя зло?
В какой-то момент он понял, что может потерять на войне сына. Может остаться совсем один. Тогда он по-настоящему испугался. Ему пришлось бы до конца жизни делить радости и невзгоды с горсткой воров, убийц и прочего отребья. Этого он никак не хотел.
Напротив, ему вдруг захотелось спокойствия, семейного тепла и возможности просчитать свою жизнь хотя бы на месяц вперед.
В банде ничего этого Квилецкий не имел.
* * *
Сложно сказать, сколько он проспал. Вначале лежал на спине, закинув руки за голову. Смотрел в серый потолок, вспоминал, размышлял, планировал и… не заметил, как отключился.
Проснулся от шума и встревоженного голоса.
– Беда, Казимир! – ввалился в комнату Матвей. – Беда! Вставай!
– Что случилось?
– Ершей захомутали.
Квилецкий натурально подпрыгнул, словно старый уркаган харкнул в него ядом.
– Как захомутали? Когда?
– Илюха только что прибыл. Говорит: самолично видел, как Ерша на Петровку привезли.
Главарь быстро натянул брюки, застегнул ремень, накинул рубаху и босиком выскочил в коридор.
Илюха сидел на краю длинной лавки и распутывал затянутый на шнурках узел. Темные волосы на голове были влажными, грудь ходила ходуном.
– Ты давно вернулся? Когда Ершей видел? – стал его пытать Казимир.
– Только что с Петровки… пешком… – отвечал Илюха. – Я напротив «воздух нюхал», ждал Старцева и того… второго мясника. А тут подкатывают две черные машины. Двери главного входа отворяются, и легавые выводят на улицу Ершей – сначала младшего, за ним старшего. У обоих на руках манелы
[45], морды опущены.
Стол был почти накрыт. Главарь опустился на стул, взял откупоренную бутылку водки, приложился к горлышку. Шумно выдохнул:
