— Да лихорадит что-то.
А вот такой поворот событий не радовал. В памяти сразу всплыла Чумная весна и пяток её товарок, которых мне удалось пережить. Лихорадка — дело неприятное и весьма опасное, особенно когда случается в месте, где нет надзора за благополучием людей. Причём насильственного надзора.
— Ничего, пройдёт.
— С тобой такое уже бывало?
Рыжий кивнул. Вернее, еле заметно двинул головой. Ржаво-карие глаза были прикрыты веками с той самой минуты, как мой помощник оказался в лежачем положении, и теперь судить о том, спит он или бодрствует, можно было лишь по коротким отрывистым фразам, по всей видимости тоже не доставляющим Натти приятных ощущений..
Ну, раз бывало, попробуем понадеяться на лучшее. Хотя, с другой стороны, волноваться уже поздно: я слишком давно и подолгу нахожусь рядом с рыжим, так что, если тот и носит в себе какую-то чуму, мне тоже перепал её кусочек. Возможно, немалый. А поскольку прежней защиты от недугов моё тело лишено, то случится ровно то, чего не удалось миновать.
— Тебе что-нибудь нужно?
— Нет. Я просто посплю. Немного.
Ну на нет и суда нет. Конечно, можно позвать местного лекаря, но тогда нас выставят из города ещё скорее, чем за преступные проступки. Нет, с лечением повременю. Хотя бы пока не поговорю с прибоженным о странных знаках на теле женщины, наполовину желанной, наполовину ненавистной всему вольному городу.
— Вы быстро вернулись, — сказала Марис, входя в комнату, и остановилась, слегка приподняв брови. — Ваш приятель утомился от такой небольшой прогулки?
— Он нехорошо себя чувствует.
Лицо прибоженного не потеряло ни капли своей безмятежности, но в голосе Марис появились суровые нотки:
— Болен?
— Возможно.
Она-он подошла к рыжему и положила ладонь на вспотевший лоб. Постояла так с минуту, наклонилась, прислушалась к дыханию Натти, потом, тщательно вытирая каждый палец платком, подошла ко мне.
— Похоже на лихорадку.
— Я знаю.
— Правда, сейчас жара нет. Вашему приятелю нужен отдых. И лекарь.
— Я подумал о том же, поверьте. А ещё о том, что обстоятельства не располагают к лечению.
Марис изобразила на своём лице вопросительное выражение, но оставила на мою долю продолжение разговора. Чем я и воспользовался, попросив:
— Расскажите мне о беглянке.
— Что именно?
— Хотя бы как выглядит.
Она-он задумалась, вспоминая.
— Ниже меня ростом. Ещё совсем юная, потому немного угловатая. Такие, как мы, почти до самого совершеннолетия, а то и много позже остаются похожими на подростков.
— Потому что ваше тело никак не может выбрать, каким стать, мужским или женским.
Это не было вопросом, я просто размышлял вслух, и Марис всё поняла правильно. Однако безобидная фраза оказалась тем самым мечом, что пробил в щите спокойствия заметную брешь.
— Вы не знаете, о чём говорите.
— Но это правда?
Стиснутые губы прибоженного побелели:
— Да.
Ей-ему стоило многих сил произнести это коротенькое слово, и я догадался, что не следовало заводить разговор в такие дебри. Впрочем, уже было поздно сожалеть, потому что Марис продолжила:
— Наши тела живут по своим законам. И часто — вразрез с душами.
Она-он отвернулась к окну. Наверное, дневной свет, пробивающийся сквозь запылённое стекло, был сейчас для прибоженного намного более приятным обществом, чем мой намного более заинтересованный, нежели виноватый взгляд.
— Каждый проходит свой путь. Кто-то с раннего детства чувствует себя двойственно, но подобные люди очень редко становятся прибоженными, потому что…
— Вовремя учатся скрывать свою природу?
Марис не подтвердила моё предположение. Впрочем, и не опровергла, а продолжила рассказ:
— Подавляющее большинство ощущает себя либо девочкой, либо мальчиком. Ровно до того дня, когда начинается необратимое.
Узкие плечи вздрогнули. Происходи это с кем-то другим, я бы решил, что мой собеседник собирается всплакнуть, но прибоженному, скорее, было лишь неприятно вспоминать собственные злоключения. И больно, но не настолько, чтобы нельзя было вытерпеть.
— Когда твоё тело тебя же предаёт, становится чужим, непонятным, своевольным… Требуется очень много сил, чтобы уцелеть. Больше всего хочется в эти минуты спрятаться от всех подальше, забиться в самый тёмный угол, обхватить себя руками так, чтобы нельзя было вдохнуть, а нужно совершенно обратное. Помощь. Чем раньше за тобой приходят из кумирни, тем лучше.
Особенно для хранителей веры. Опоздай они на несколько дней, рискуют не обзавестись ещё одним ягнёнком для своего стада.
— Хорошо, если двуединство проявляется рано, пока ты не привык к себе. Но кое у кого изменения начинаются уже перед самым совершеннолетием, и вот это настоящая беда.
Могу себе представить. Каково бы было мне, скажем, если бы я вдруг обнаружил, что превращаюсь в женщину, причём ровно наполовину? Жуть. Наверное, наделал бы очень много глупостей.
— Оллис как раз из поздних. Не самых, но… Она считала себя женщиной слишком долго. И даже потом не хотела смириться.
— Вы наблюдали за ней?
— Разумеется. Она хорошо научилась скрывать свои чувства, но от того, кто пережил всё то же самое, спрятать истину невозможно.
— Потому она и сбежала накануне посвящения?
Марис скрестила руки на груди:
— Участвовать в обряде Оллис явно не хотела. Ведь после него обратной дороги уже нет.
Всё, расспрашивать дальше о жизни кумирни нельзя. Прибоженный, может, и готов открыть ещё много тайн, но я — не лучшая шкатулка для их хранения. И уж точно не смиренная.
— Итак, беглянка. Угловатая, юная… Глаза? Волосы? Цвет кожи?
— Темноволосая. Глаза… Серо-жёлтые. Кожа, как и у всех нас, достаточно бледная. Мы ведь редко бываем на солнце.
У той припадочной на площади было молочно-белое тело, в этом сомнений нет. И тёмные косы. А цвет глаз я всё равно не рассмотрел, потому что был увлечён совсем другими предметами наблюдения. Вот чего-чего, угловатости в женщине не было. Скорее наоборот, сплошная плавность.
— Знак на вашем теле. Как он возникает?
— Постепенно проявляется. Вскоре после начала изменений.
— Он ведь что-то вроде родимого пятна?
— Да. По крайней мере, им отмечены все прибоженные.
— Значит, вас можно опознать по нему?
Марис повернулась в мою сторону, и я увидел на прежде безмятежном лице горькую улыбку.
