— Сюда! — коротко приказала чистильщица, и девушка, неуверенно повернув голову на звук голоса, двинулась к своей…
Наверное, хозяйке, потому что не было похоже, что худышка способна самостоятельно принимать какие-либо решения. Сереброзвенник протянул обнажённой пришелице ещё одну мантию, но та будто не заметила подношения, проходя мимо.
— Ей это не нужно, — равнодушно пояснила женщина.
— Как скажете, — согласился коротышка.
Девушка тем временем застыла на месте, как статуя, и пробудилась только от очередного приказа.
— За мной! — велела чистильщица и, не спрашивая дороги, двинулась к лестнице так привычно, будто всю жизнь жила в Литто и знала каждый закоулок Наблюдательного дома.
Сереброзвенник отправился следом, словно приказ впрямую касался и его, а Киф, поймав мой недоумённый взгляд чуть помедлив, ответил на незаданный вопрос:
— Не думай о ней. Она давно уже не человек, а Сосуд.
* * *
Ещё в самом начале пути к должности сопроводителя когда ни я, ни кто-то другой из сотни моих соучеников не могли ещё осознать, зачем нам всё это сдалось, наставники уже старательно вдалбливали в наши непокорные головы из чего состоит мир вокруг. Но не абы какой, а мир, в котором мы должны действовать. Нас настойчиво предостерегали от пользования только одним из органов чувств, стараясь внушить, что только сумма частей даёт понимание целого. Помню, в те времена я не слишком-то задумывался о сути впитываемого душой и телом учения. Просто затверживал. А главное, привыкал к непонятному, но, надо сказать, не вызывающему противоречия знанию. Ничто внутри меня не бунтовало и не порывалось осыпать наставников вопросами или упрямо отказываться от усвоения уроков. Может быть, именно в те дни я упустил нить своей жизни из собственных рук, и всё же многократные занудные повторения позднее не раз помогли мне остаться в живых, поэтому были признаны полезными. А время, потраченное на них, язык не поворачивался назвать потерянным.
Ты должен увидеть, услышать, почувствовать и только потом, сложив воедино полученные твоими плотью и духом сведения, принимать решения. Да, звучит длинно и неуклюже, но на практике, когда проделываешь заученные упражнения в тысячный раз, всё происходит так быстро, что кажется: никаких ступенек не было и ты сразу перешагнул через нужный порог.
Вот и сейчас мгновение, небрежно увернувшееся от яркого света осознания, заставило вспомнить давнюю науку. Слова Кифа сопровождались, как водится, и изображением, но даже оттенков тона, которым были произнесены, хватило мне для того, чтобы войти в обстоятельства, а потом глубоко и серьёзно задуматься.
Услышано было много всего. Безразличие, правда, тщательно выпестованное, а не искреннее. Страх, вызванный то ли знанием, то ли полным непониманием потаённой сути происходящего. Стыд, родившийся не здесь и не сейчас, но почему-то пробудившийся ото сна. И, что любопытно, увиденное вполне соответствовало услышанному, а значит, требовало усиленного внимания.
Женщина из Цепи одушевления и вправду относилась к своей спутнице как к некоему предмету, необходимому для совершения определённого деяния, но не имеющему собственных желаний и мнений. Впрочем, та и не выглядела разумной или хотя бы осознающей, что происходит, зато слепо и мгновенно повиновалась приказам. Однако гораздо занимательнее было другое. Ни от кого не убыло бы, если бы девушку закутали в мантию, потому что погоды, конечно, весенние, однако в сырых коридорах Наблюдательного дома время года почти всегда одно, и не слишком уютное. А что я увидел? Полное пренебрежение здравием и прочими нуждами худышки. Это могло означать лишь одну-единственную вещь: безвольная девица не просто предмет, а предмет расходный. Что-то вроде того же бракка, оказывающегося на помойке, когда руки хозяина больше не могут его держать.
Обстоятельства коконом обернулись вокруг, туго спеленали, вдавились в то, что называется душой, а потом разорвали объятия, производя на свет вопрос:
— Это опасно?
Киф, уже повернувшийся, чтобы догонять далеко ушедшую по коридору процессию, заметно напрягся, но не решился сбежать от ответа. Пусть и невнятного:
— Ты о чём? О чистке? Да обычное дело.
— Я спросил не о том, как часто она происходит.
Он помолчал, видимо выбирая между честностью и служебным долгом, а потом беспомощно выдохнул:
— Не знаю.
Золотозвенник, и не посвящён в столь любопытные подробности?
— Я тебе не верю.
— Как хочешь. Только это правда. — И, словно сказанного было недостаточно, длинноносый добавил: — Моя правда. — А потом всё же обернулся, и я увидел прикушенную губу, — Чистка — дело «духовников». Не наше.
— А кто назначает людей защитниками?
Киф нехотя признал:
— Мы. Но я к этому делу не допущен.
О, всё ещё любопытнее, чем казалось сначала!
— Почему?
— Не гожусь.
Он произнёс это без какого-либо сожаления или негодования, а скорее с облегчением, как будто упомянутая обязанность была чем-то ужасным.
— Это опасно?
— Я же сказал: не знаю! Спроси у чистильщицы. Может быть, она тебе ответит.
А вот теперь явственно послышались сомнение и лёгкая виноватость. Предлагаешь то, что невозможно исполнить, Цапель? Что ж, посмотрим.
Я обогнул утратившего пыл к быстрым перемещениям золотозвенника, отправляясь следом за женщиной, отделяющей Ньяну от долгожданной свободы. Пришлось ускорить шаг, чтобы добраться до дверей одной из тех закрытых комнат одновременно со Звеньями Цепи одушевления. Я неприятно удивился тому, что худенькая девушка, истуканом стоящая за спиной своей хозяйки, и мною почти сразу же перестала восприниматься как человек. Впрочем, удивление было слишком мимолётным и неуместным, чтобы задумываться над причинами его появления.
— То, что вы собираетесь делать… Чистка. Она опасна?
Чистильщица, стоящая вполоборота ко мне, пока коротышка искал ключ и открывал, похоже, давным-давно оставленный в покое замок, безразлично произнесла:
— Не более чем каждый божий день.
Ясно. Лучше бы она промолчала, отшутилась или обманула.
— Ничего не должно случиться.
— Вы угрожаете? — Она всё-таки повернула голову, показав, что в мутном взгляде нет ни капли страха или чего-то похожего.
— Я высказываю пожелание.
— О, какое хорошее слово вы выбрали, — усмехнулась чистильщица и перешагнула порог наконец-то открытой для доступа комнаты.
Здесь было чисто, словно служки ежедневно мели пол, намывали поверхность длинного высокого стола и стирали пыль со склянок, скучающих в шкафах, из-за верениц которых невозможно было разглядеть стены. Женщина удовлетворённо огляделась вокруг, провела ладонью по столешнице, почему-то прикрыла глаза, принюхалась, потом кивнула:
