Привет, Дьюи!
Надеюсь, ты в порядке. У меня тоже все отлично. И у Бетры. И у малыша.
Я пишу тебе, потому что хотел спросить: помнишь ли ты тот день, когда я учил тебя кататься на велосипеде? Для тебя это был очень важный день. Я помню, как сильно тебе хотелось научиться. И я рад, что сумел тебя научить. Но ты бы и так научился, потому что ты этого сам очень хотел.
Когда ты приезжал домой на Рождество, ты попросил меня написать тебе. Ну, вот, я просто хотел спросить тебя про велосипед.
Твой Такер Калибан
Но Дьюи и теперь не смог ничего понять, как и в те прошлые разы, когда перечитывал письмо, – и все так же был озадачен и разочарован. Но скоро он окажется дома и попросит Такера объяснить ему смысл письма, хотя это бы значило, что его интеллекту не хватает той божьей искры, которой он так гордился.
Поезд въехал в туннель перед муниципальным вокзалом Нью-Марселя. Тьма освещалась круглыми пятнами тусклых ламп в стальных сетках. В туннеле работали люди с кирками и лопатами, а один из них, бригадир, держал в руке лампу кроваво-красного цвета и махал ею, глядя на проезжающий поезд. Дьюи встал с лавки, потянулся, нащупал мятые рукава пиджака и стал искать сигареты, которые, он был уверен, остались в левом нагрудном кармане. И тут поезд вынырнул снова на свет, и гулкий шум туннеля сменило уютное бормотание вагона.
Потом, вспоминая, как выглядел в тот день вокзал, он не смог припомнить, заметил ли он огромную толпу негров на платформе и в зале ожидания для цветных, как не мог вспомнить ни многочисленные темные лица мужчин, ни того, что все они были одеты в отглаженные костюмы и накрахмаленные рубашки и что многие несли потертые кожаные чемоданы, или старенькие матерчатые саквояжи, или пакеты из супермаркета, набитые одеждой, постельным бельем, одеялами и фотографиями в рамках; он не мог вспомнить женщин в летних платьях, которые несли на сгибе руки свернутые свитера и пальто, и детишек, и корзины для пикника, как не заметил ботинок, начищенных так, что на них не было видно ни единой царапины, как не помнил гомонящих детей, бежавших впереди родителей, или малышей, уцепившихся за мамино платье, или младенцев, спящих на руках у взрослых и на скамейках зала ожидания, как не мог вспомнить стариков, бредущих с горделивым видом, опираясь на палки или безмолвно восседающих в ожидании объявления о прибытии поезда; как не мог вспомнить, что все негры беседовали шепотом, избегая взглядов белых, словно стараясь, чтобы о них поскорее забыли.
Он лишь помнил, что на вокзале были какие-то негры, да ведь на вокзале всегда есть негры – носильщики в серых куртках и красных фуражках, но он просто не заметил в тот день ни толп других негров, ни что все они садились на поезда дальнего следования. Все, что ему запомнилось, так это то, что, глядя сквозь замызганное окно вагона, он заметил в толпе свою семью, когда резко затормозивший поезд заставил его пошатнуться, и как ему было радостно увидеть, впервые с Рождества, сестру Димфну, кого он только теперь, достигнув сознательного возраста, смог по достоинству оценить и полюбить, и какое его постигло разочарование, когда он не увидел на платформе ни Такера, ни Бетру, и, наконец, свое удивление… нет, это было куда более мучительное ощущение, чем удивление, это был шок, когда он увидел мать и отца, улыбающихся друг другу и держащихся за руки, как счастливые подростки! А ведь когда он уехал из дома после томительного Рождества, мама постоянно бубнила, что хочет развода…
Поезд остановился. Он потянулся к верхней полке над своим сиденьем, снял оттуда две сумки и, пропустив нескольких пассажиров, зашагал по проходу за двумя девушками, которые, как и он, возвращались домой из колледжа. На обеих были толстые свитера с высоким горлом, хотя было уже довольно тепло, и множество бисерных бус.
– И он спросил, есть ли у меня защита или что-то такое, и начал шептать мне на ушко всякие приятности, но я на это не купилась. Он сказал: это же естественно, когда мужчины и женщины этим занимаются.
– То же самое он и мне говорил!
– Словом, вдруг я поняла, что больше всего на свете хочу его поцеловать. И уж после этого я поплыла…
– И я…
У выхода стоял улыбающийся кондуктор в мятой синей униформе и помогал пассажирам спускаться по скользким ступеням. Он протянул руку Дьюи. Но тот вежливо отказался и спрыгнул с последней ступеньки на платформу.
Димфна подпрыгивала от нетерпения. С каждым прыжком она поворачивалась в воздухе на четверть оборота и, наконец, повернулась прямо к нему. Она его сразу увидела и узнала, замахала руками и, еще в воздухе, попыталась обратить на него внимание родителей. Потом она исчезла в водовороте толпы. А когда он снова ее увидел, она была всего в десяти ярдах от него и бежала навстречу, широко раскинув руки, и полы ее пальтишка хлопали, как крылья. Она схватила его за бока, и он еще не успел уронить сумки, как она с визгом крепко обняла его:
– Дьюии! Уиии!
– Привет! Как ты? – Он был немного ошарашен ее атакой и на мгновение потерял дар речи.
А она не отпускала его, прижимая к себе все крепче и крепче.
– Это все, что можешь сказать? – Она отклонилась назад. – Как я тебе нравлюсь?
– Ты постриглась! – Глядя поверх ее головы, он увидел приближающихся родителей, все еще держащихся за руки, и ему захотелось заранее подготовиться. Он наклонился к ее уху и прошептал:
– Они за руки держатся! Что у нас тут происходит, черт побери, – чудеса?
Она опять крепко его обняла.
– Да! Да! Да! Сама не знаю, как это получилось! Но у нас вроде появился шанс избежать «разбитой семьи»! И это здорово!
Подошли родители. Димфна отпустила его, давая маме возможность его обнять. Прижавшись к нему лицом, мама заговорила, словно сквозь рыдания, но он не смог разобрать ее слов, а когда она отступила на шаг и осмотрела его, ее глаза были сухие, и она улыбалась. Мама постарела: он впервые заметил седину в ее волосах над ушами.
Отец стоял позади мамы, держа руки за спиной.
– Как ты, Дьюи? – Отец протянул руку и чуть поклонился, немного робко, не шагнув к нему, словно между ними была широкая бездонная траншея.
– Все хорошо, папа!
Тот кивнул, убрал руку и заложил ее за спину.
– Хорошо выглядишь, сын!
– Он похудел! – озабоченно заметила мама.
Все смотрели друг на друга в молчании, и тут Дьюи понял, как они все изменились. Мама, еще красивая, но уже далеко не молоденькая, выглядела как дама в летах. Ее некогда четко очерченные черты лица сгладились, карие глаза потускнели. Но больше всего его поразило, какой она выглядела утомленной. И папа, казалось, скукожился, не постарел, а завял, но выглядел он куда более радостным, чем раньше, не таким подавленным, как будто теперь его ничего не прижимало вниз. А Димфна превратилась в привлекательную юную особу, модно одетую, – просто копия мамы, какой та, наверное, была лет двадцать назад.
