Вот тут он и начал городить глупости, сидя в кресле и глядя прямо на активиста Общества, и он даже слегка улыбался, а потом перестал улыбаться:
– Они не борются за мои права. Никто не борется за мои права. Я этого никому не позволю.
Тогда активист Общества возразил: что бы там Такер позволял или не позволял, они все равно будут продолжать свою работу, и что решения по делам, которые они выиграли в суде, позволят его детям учиться в школе и получить хорошее образование.
– И что с того? – ответил ему Такер. – И что с того? – повторил он своим пронзительным, чирикающим, как у старика, голосом.
Бетра оглядывала знакомых, глазами прося у них прощения за его поведение, и кто-то просто отвернулся, разозлившись или просто стыдясь, и ее самые близкие подруги смотрели на нее с жалостью, и это было для нее самое неприятное.
А активист Общества продолжал:
– Ты разве не хочешь, чтобы твои дети получили хорошее образование?
– Мне все равно, – ответил Такер.
– Ну, нравится тебе это или нет, Общество ведет твои битвы в судах, и ты должен нас поддержать.
А Такер сидел и упрямо возражал:
– Никто не ведет мои битвы ни в каких судах. Я сам веду свои битвы!
– Ты не можешь сражаться в одиночку! Какие битвы?
– Мои собственные! Все они мои, и либо я одержу победу над ними, либо они надо мной. И исход этих битв не зависит от твоего куска картона. – И тут он встал и вышел из комнаты. Бетра тоже встала и, извинившись, пошла за ним, глаза у нее были на мокром месте, но она не плакала, потому что была ужасно сердита и не собиралась доставить Такеру такого удовольствия, чтобы он видел ее слезы.
Она опять захотела покурить, и на сей раз ей удалось зажечь сигарету.
– Я вот думаю, может, он псих. Ведь образование – это самое главное, Димфна. Особенно для нас, негров. И если он думает, что ему удастся вырастить ребенка таким же невежественным, как он сам, тогда нам предстоит серьезный разговор. Мои друзья, верно, считают его этаким неотесанным дядей Томом. Представляешь, что они обо мне думают, если я вышла замуж за такого… – Она погрустнела. – Ну, почему он мне ничего не объясняет? Это единственное, чего я хочу. Разве я многого требую?
– Нет, Бетра, – ответила я. Наверное, не стоило мне ей это говорить, но ведь ей того и надо было: чтобы с ней кто-нибудь согласился.
Она посмотрела очень серьезно:
– С меня хватит, милая.
Не знаю, плакала ли она еще потом. Вряд ли. Потому что через пятнадцать минут она собрала какие-то вещи для себя и ребенка и пошла по шоссе к остановке автобуса с намерением уехать к матери в Нью-Марсель. Времени плакать у нее не было.
Но через неделю она вернулась. Нам всем ее очень недоставало. Мы все по ней сильно скучали, даже Такер. Он, правда, в этом никому не признавался, особенно мне, но я-то чувствовала. Он не был собранным и деловитым, как прежде, и бродил по двору, точно зомби, словно в полусне, и я сказала себе: это ему – хороший урок. Надеюсь, она больше к нему не вернется.
Но я это сказала ради ее же блага, я радовалась, что он страдает. Мне же было не по себе оттого, что она ушла.
Как-то я захожу на кухню – и вижу ее: она готовила еду. Я так и не поняла, почему она вернулась, и, должно быть, у меня был такой недоуменный взгляд, что она серьезно и спокойно встретила мой взгляд и сама глядела на меня довольно долго.
– Знаю, Ди. Он был прав. А когда мне стало ясно, что я не права и почему, я ему позвонила и попросила приехать за мной. Что он и сделал.
Я все смотрела на нее, как будто ничего не понимая, но я поняла. Все я поняла. А она только и сказала:
– Это такое новое и приятное ощущение, что я какое-то время хочу насладиться этим ощущением. И как-нибудь я тебе все объясню. Но будет лучше, если ты сама до этого дойдешь своим умом. Попробуй! – И она улыбнулась. Но ее улыбка была немного незнакомой. Точно она узнала чудесный секрет и теперь была не просто счастлива, но и умиротворена.
Она снова забеременела. Думаю, это случилось в декабре, потому что в апреле она начала набирать вес и, как-то войдя в кухню, объявила:
– Миссус Уилсон, нам с Такером нужно съехать. Мне очень жаль. Но так надо.
Мама чуть на расплакалась.
– Но, Бетра…
– Мне жаль, миссус Уилсон, но Такер хочет съехать. Он хочет переселиться на ферму.
У мамы слезы повисли на ресницах.
– Но, Бетра, ты же беременна, и тебе лучше сейчас быть в городе… Разве нет?
А я стояла, разинув рот.
– Нам так надо. Такер хочет. А я должна быть с ним.
Я молча развернулась, пошла к себе в комнату и проплакала там несколько часов. Наверное, у меня не было права быть такой эгоисткой, но я, правда, чувствовала себя преданной, потому что теперь мне предстояло жить в этом доме одной, с родителями. Я даже подумала съехать, но куда бы я поехала – только в Нью-Марсель, в дом бабушки, маминой матери, а она такая недалекая. В голове у нее – никаких современных идей. По субботам она требовала, чтобы я возвращалась домой к девяти. И я никуда не поехала. Наверное, я бы так и так никуда не смогла уехать.
Вечером накануне отъезда Бетры я сидела в своей комнате в дурном расположении духа. Было уже поздно, и я себя жалела. Я даже уснуть не могла. И вот слышу стук в дверь – и так резко говорю: войдите, кто бы там ни был. Бетра. А я догадалась еще до того, как ее увидела.
– У тебя найдется пара минут? Мне надо с тобой поговорить. – Она держалась как-то виновато. – Хочу тебе кое-что сказать. Одну вещь.
– Давай, – отвечаю не слишком любезно.
Она присела на дальний край кровати, расставив ноги, и уставилась в пол.
– Я знаю, как ты относишься к моему отъезду. Мне жаль. Но мне надо ехать, я это знаю. – Она взглянула на меня, а я медленно отвернулась, потому что, кажется, начала плакать. Не знаю. – Помнишь, перед тем как я ушла от Такера, мы с тобой разговаривали в кухне? – Я ничего не ответила. Но она знала, что я помню.
– Понимаешь, дело в том, что я была студенткой колледжа. То есть тогда я уже не училась в колледже, но все равно рассуждала, как юная студентка. Было в Такере что-то такое, чего я не могла понять, и это меня расстраивало, потому что я относилась к этому так, словно я провалила экзамен. Я не уверена, но, может быть, те из нас, кто учился в колледже – Дьюи, я, в меньшей степени твоя мать, наверное, твой отец, может быть, все мы потеряли то, что есть в Такере. Возможно, мы потеряли веру в себя. Когда нам надо что-то сделать, мы не просто это делаем, мы думаем о том, что надо это сделать, и мы думаем о массе людей, которые уверяют, что некоторые вещи делать не надо. А если мы перестаем об этом думать, то и вовсе отказываемся это делать. А Такер просто знает, что ему надо делать. Он об этом не думает. Он просто знает. Вот он хочет съехать сейчас – и я поеду с ним. И я не собираюсь ему говорить, что он теряет надежное место работы и людей, которые искренне заботятся о нем. Я просто еду с ним. И не только потому, что люблю его, но потому что я люблю себя. По-моему, если я буду делать то, что он говорит, и не стану об этом думать, ну, хотя бы какое-то время, я последую за ним и за его внутренним голосом, и я считаю, настанет день, когда я последую за своим внутренним голосом, о котором я сейчас даже не догадываюсь. Но Такер научит меня слушать этот голос. Мне хотелось, чтобы ты знала, почему я уезжаю, потому что, возможно, это научит тебя уживаться с родителями. Если ты поймешь, что заставляет меня уехать, может быть, это понимание позволит тебе найти внутри себя нечто, что поможет тебе выжить, какое бы решение ни приняли твои родители. И если ты поможешь себе и обретешь внутреннее успокоение, оно окажется лучше, чем то успокоение, которое я бы могла тебе дать. Вот что я хотела тебе сказать. – Она встала и пошла к двери. Я так и не подняла на нее глаз.
