– Ты же мне очень доверяешь, да?
– Да, Дэвид.
– А с чего это ты мне доверяешь? – Он спросил не так, как если бы считал себя недостойным моего доверия, а как будто его интересовал конкретный обоснованный ответ. Он всегда просил меня облекать в слова мои чувства к нему. И мне это всегда давалось с трудом, хотя я и пыталась.
– Я не знаю, просто доверяю. Ты никогда не поступал со мной так, чтобы это меня обижало. Ты мне нравишься, и я люблю тебя и всегда испытывала к тебе доверие, которое, я знаю, ты бы никогда нарочно не подорвал.
– Но предположим, что я сделал нечто, чем причинил тебе боль? Предположим, я вышел утром из дома под предлогом поиска работы, а вечером ты бы прочитала в газете, что Дэвид Уилсон и некая замужняя женщина были застигнуты голыми в постели и застрелены мужем этой женщины. Предположим, в статье говорилось бы, что я встречался с этой женщиной два или три года? Ты бы и тогда испытывала ко мне доверие? Ты бы и тогда продолжала меня любить?
Он говорил все это, а у меня по спине полз мертвящий озноб. Но потом я поняла, что он просто приводит пример, что ничего подобного на самом деле не было, что ему просто нужно что-то для себя выяснить.
– Дэвид, не говори так!
– Почему? – Он резко сел. – Ты бы тогда не испытывала ко мне доверия, правда?
– Дело не в этом, Дэвид. – Я протянула к нему руку и положила на локоть. Он не отшатнулся. – Дело не в этом. Я бы хотела, чтобы ты был жив, несмотря ни на что. Но дело в том, что я бы не утратила доверия к тебе. Ты мог бы так поступить, но я бы не утратила доверия к тебе, потому что я не верю, что ты не заслуживаешь доверия. И если то, о чем ты говоришь, даже и было и этим ты бы сделал мне больно, я думаю, у тебя на то были бы причины. Возможно, я бы тебя возненавидела. Но я бы сказала себе: может быть, тебе пришлось так поступить из-за чего-то, чего я не знаю, или из-за того, что я не смогла тебе помочь, а может быть, даже из-за того, что в ней ты нашел нечто, чего не смог найти во мне. И я бы, наверное, считала, что ты в той ситуации поступил наилучшим образом.
На это он ничего не сказал.
– Ну, тогда предположим, что я сделал нечто подобное, а потом понял, что я совершил ошибку и ощутил чувство вины? И понял, что я предал тебя, а самое главное – самого себя? И кто заставит меня вновь обрести доверие к себе? – Он помолчал. – Ты? Разве ты можешь сказать что-то такое, что изменит мое отношение к самому себе?
– Не знаю, Дэвид. Я бы попыталась. Я бы смирилась с самим фактом, что ты так поступил, и попыталась бы убедить тебя смириться с этим. – Теперь я лучше могла его рассмотреть в полумраке: он сидел в кровати, чуть подавшись вперед, сжав кулаки.
– А что, если я не сделал чего-то, что должен был сделать? Предположим, я повел себя как трус, когда должен был проявить отвагу? Потому что, Камилла, я и есть трус. Я повел себя как трус, когда мог повести себя иначе. И это куда хуже, чем быть трусом в ситуации, когда это оправданно, когда ты ничего не можешь поделать!
Мне очень хотелось, чтобы он все мне выложил.
– В какой ситуации?
– Это сейчас уже неважно.
– Нет, важно!
– Не эта ситуация. Просто люди думали, что я во что-то сильно верил, а когда пришло время встать на защиту своих убеждений, я не встал. Я отступил.
Мне бы тогда подумать сначала, а потом уж говорить. Но сказанного не воротишь.
– А может, тебе просто не стоило в это верить? Может, с самого начала это не было правильно?
Он резко повернулся ко мне. Я его обидела.
– Но это было правильно! И сейчас правильно!
– Может быть, не для тебя? Может быть, как раз для тебя в этом и нет ничего правильного? – Не надо было мне настаивать.
– О, боже ты мой, да ты ничего не понимаешь! – Он упал на подушку и уставился в потолок.
– Я стараюсь, Дэвид. Я хочу понять. Мне жаль, что я не понимаю. О… – Но ничего я не хотела и постаралась прикусить язык. Мне стало стыдно за себя, и я почувствовала, что плачу. Совсем чуть-чуть, всего пара слезинок пробежала по щекам.
– Камилла? Камилла, перестань! Это не твоя вина. Ты вообще ни в чем не виновата. – Он протянул руку под одеялом и взял меня за локоть. Я повернулась к нему, а он меня обнял и поцеловал в веки.
– Дэвид, я бы хотела тебе помочь, я бы хотела сделать хоть что-то, но я не… я такая… глупая! – Он снова меня поцеловал, и я почувствовала, как наши тела возжелали друг друга, и я крепко-крепко прижала его к себе, а он запустил руку мне под подол ночной рубашки и стал ее медленно приподнимать. Потом перестал меня целовать, а я прижала его к себе посильнее, потому что если я что и умела хорошо делать, так это заниматься любовью, и я ощутила вдруг на своей щеке капельки, которые сначала приняла за свои слезы, но они оказались его. Он поспешно откатился от меня.
– Бесполезно. Я даже не чувствую себя человеком.
Это было в последний раз, когда у нас возник романтический настрой. После этого между нами все как-то разладилось, после этого мы переехали в Саттон, и Дэвид начал работать с отцом в семейном бизнесе. Его родня относилась к нам очень тепло, но я знала: Дэвиду там плохо, я это знала. Это было последнее, чем он хотел заниматься в жизни, потому что ему претила сама идея, что люди делают деньги на том, что им повезло владеть землей, которую другие люди, бедные, обрабатывают ради выживания. Ему претила идея собирать арендную плату с издольщиков и вообще весь образ жизни землевладельцев. И из-за того, что он чувствовал себя таким несчастным, у нас все меньше находилось тем для разговоров, и мы перестали ездить в Нью-Марсель на наши вечеринки в Нортсайде. Иногда я у него про них спрашивала, но он отвечал, что нам пора бы повзрослеть, что мы больше не можем заниматься этим ребячеством. Иногда мы занимались любовью, и я снова забеременела – Димфной, и Дэвид вроде бы этому очень обрадовался. Но, думаю, он был рад главным образом оттого, что ему больше не нужно было заниматься со мной любовью.
Когда мы переехали в Саттон, я впервые увидела Такера. Он тогда был совсем малыш, ему было года два, худой и очень темнокожий, со вздутым животиком и огромной головой. Он обычно сидел в своем манеже среди груды кубиков. Он строил из них высокие башни. Помню, однажды он сложил из них башню выше себя, и у него оставался еще один кубик. Он положил его на верхушку башни и сел, привалившись к прутьям манежа. И долго, насупившись, смотрел на свое творение. Потом подполз к башне и, замахнувшись кулаком, одним ударом уничтожил постройку. При этом он расцарапал руку, но не заплакал. Со стороны могло показаться – судя по его поступку, – что для него это была вовсе не игра.
Началась война, и Дэвида отправили в Калифорнию. Он даже не покидал территории Соединенных Штатов. Знаю, вам это покажется странным, но я жалела, что так вышло. Мне хотелось, чтобы он попал в гущу самой настоящей войны, потому что для него было бы лучше, если бы ему довелось стрелять из настоящей винтовки и совершить нечто, с его точки зрения, полезное. А он был офисным службистом в Сан-Диего. Это было все равно как каждый день ходить на работу, собирать арендную плату…
