И тогда он это сказал. Он вышел из машины и распахнул мне заднюю дверцу, а когда я скользнула по кожаному сиденью, он взглянул прямо на меня сквозь толстые стекла очков и сказал тихо и вкрадчиво, что я поначалу не расслышала его слов сквозь рев проезжающих машин и болтовню пешеходов, и попросила его повторить. А может быть, я прекрасно его слышала, но не хотела поверить своим ушам, потому как это было невероятно, что он это вспомнил или что он это понял так давно, понял, когда я рассказывала детям ту сказку. Вздрогнув, я взглянула на него:
– Прости, что ты сказал, Такер?
И он повторил:
– Думаю, принцессе стоит подождать, миссус Уилсон. По крайней мере, теперь, когда ждать осталось недолго.
Я попросила его отвезти меня в ближайший кинотеатр. Там я и провела остаток дня.
И каждый день в эти несколько последних месяцев я просыпалась и уговаривала себя, что сегодня мое долгое ожидание завершится, что к вечеру все закончится. Но ничего не происходило вплоть до вчерашнего дня. Хотя теперь я даже не уверена, произошло ли что-нибудь вообще. Вчера вечером Дэвид пришел ко мне в спальню, встал у кровати, долго разглядывал меня, причем взгляд его был такой странный, и наконец произнес:
– Камилла, я совершил в жизни миллион ошибок. И как ты терпела меня так долго?
Я не могла выговорить ни слова.
– Камилла? – Он осекся. И больше ничего не сказал. Ни что он меня любит, ни что надеется, что я все еще его люблю. Больше он ничего не сказал. Но как же много высказал.
Дэвид Уилсон
Пятница, 31 мая 1957 г.
Сегодняшний день для меня начался, как многие такие же, но завершился триумфально. У меня такое чувство, словно моя жизнь началась заново. Словно судьба вернула мне все годы, прожитые насмарку (я только сейчас начинаю понимать, что они были потрачены впустую), чтобы я их снова прожил. Я всегда знал, что мне необходимо и чего мне не хватало двадцать лет назад – а именно: мужества и веры, которых у меня не было. Ни в малейшей степени. Разумеется, всегда находились оправдания, я всегда мог сказать, что занят ответственным делом, но эта отговорка никогда, ни на мгновение меня не убеждала.
Временами я самонадеянно (или так я считал) хотел, чтобы мне кто-то помог, внушил мне веру в себя и мужество заниматься тем, чем мне хотелось заниматься. Но в то же время я был убежден, что никто никому не может внушить мужества, что вожди революций на самом деле помогают своим последователям обретать мужество, которым те уже сполна наделены. И если такие последователи не обладают врожденным мужеством, все усилия вождей будут напрасны. Мужество нельзя вручить как рождественский подарок. Но, похоже, я ошибаюсь, – и я благодарен за эту ошибку! – потому что сегодня мне даровали мужество, которым я раньше, уверен, никогда не обладал. Или скорее я обладал мужеством, но в каких же потаенных глубинах моей души оно таилось все эти долгие годы! Я уж отчаялся найти его в себе когда-либо. Но теперь оно нашлось, или было даровано, или уж не знаю что.
Сегодня, как обычно, я вышел из дома, прогулялся до торговой лавки Томасона и купил там экземпляр «А – Т» (сам не знаю, что заставляет меня читать именно эту газету каждый день, разве что она вызывает во мне воспоминания о лучших днях моей жизни. Мне нравится ее читать, я выискиваю там опечатки и промахи верстальщика, мне нравится то и дело натыкаться там на имена людей, которые начинали в газете примерно в то же время, что и я, – словом, она мне нравится, полагаю, потому, что это лучшее, что может предложить в журналистике Нью-Марсель, и в ней всегда можно найти репортажи о незначительных вещах, которые медленно, но верно прокладывают себе путь на первую полосу, становясь важными новостями).
Я спустился с холма, пересек площадь и зашагал к магазину. (Этим утром там было двое или трое мужчин и мальчик, что необычно для столь раннего часа: 7.30. Я с ними, разумеется, не заговорил, ведь я их не знаю. Никто из них не работает на моей земле.)
Вернувшись домой с газетой, как обычно, я вошел в кабинет и начал читать, а потом внезапно увидел то, чего, как теперь мне ясно, я давно ожидал (спешу добавить, я никогда не думал, что увижу это, и не знал, какую это обретет форму, но, увидев заметку, я сразу все понял), этот репортажик был втиснут на двадцатой полосе сверху над рекламой женских летних костюмов и поясов, потому что для выпускающего редактора он был всего лишь заметкой, которой можно заполнить пробел в верстке, но для меня, если бы я выпускал сегодня эту газету, эта заметка представлялась достаточно важной и достойной быть помещенной на первой странице в восьмой колонке, с заголовком, набранным, пожалуй, таким же крупным кеглем, что использовался для заголовка статьи о налете на Перл-Харбор. Я вырезал заметку и вклеил сюда:
«ПОЖАР УНИЧТОЖИЛ ФЕРМУ
Его устроил владелец?
Саттон, 30 мая. – Огонь стер с лица земли дом фермера Такера Калибана в двух милях к северу отсюда, и ни один из примерно тридцати зрителей не предпринял никаких попыток погасить пожар. Свидетели утверждают, что пожар – дело рук самого Калибана, негра из местных.
Очевидцы, с которыми нам удалось поговорить, утверждают, что они наблюдали за действиями Калибана весь день, в течение которого он засыпал солью свое поле, пристрелил скот, уничтожил несколько предметов мебели, а затем в восемь вечера вошел в дом и поджег его. После чего, по их уверениям, он ушел, никак не объяснив свой поступок.
Калибан остался недоступен для комментариев».
Уверен, эта заметка мало что говорила другим читателям. Но в свете того, что заявил мне Такер, все, что он мне высказал, этот его поступок имеет глубокий смысл, по крайней мере для него, да и для меня. Он освободил себя, что для него было весьма важно. Но в какой-то мере он освободил и меня. Он действовал в одиночку, и этот факт, разумеется, не делает реальными все те вещи, которые я мечтал совершить двадцать лет назад. Но это хоть что-то. И я в этом тоже поучаствовал. Я продал ему землю и дом. Вряд ли он точно знал, что будет делать со всем этим имуществом, когда совершил покупку в тот вечер прошлым летом, но это и не имеет значения. Вчера его акт отказа от собственности стал первым ударом по тем двадцати годам, которые я впустую прожил, предаваясь жалости к себе. Кто бы мог подумать, что столь отчаянный и примитивный поступок может образумить так называемого образованного человека вроде меня?
Любой человек способен вырваться из цепей. Это мужество – не важно, как глубоко оно затаилось в душе – только и ждет, чтобы к нему воззвали. Для этого нужны лишь правильные слова убеждения, правильный голос для такого убеждения, и оно вырвется наружу, как разъяренный тигр.
Вторник, 22 сентября 1931 года.
Это первая запись в моем дневнике, хотя отец подарил его мне на прошлый день рождения (17 июля). При этом он сказал что-то вроде: ну вот, настала пора, сын, тебе каждый день записывать события твоей жизни, все, что ты видел, что узнал, особенно если учесть, что в сентябре ты отправляешься на учебу в Массачусетс. Сказал и сказал, я почти и не думал об этом. Я считал, что человек и так запоминает важные события своей жизни, а не важные – забывает. Но тут я подумал над его словами и понял, что, наверное, он прав. Бывает же так, что с тобой что-то случается, и в первый момент оно кажется тебе не важным, а потом, спустя год, оно вдруг неожиданно напомнит о себе, и сразу станет ясно, что оно, как ни крути, очень даже важное.
