Самое важное событие, случившееся дома, – я рассказал родителям про Беннета.
Я дождался, когда они пошли спать, чтобы Калибаны не слышали или не вошли в гостиную (я так поступил из опасения, что родители вспылят и наговорят оскорбительных вещей про негров, чего они обычно себе не позволяют).
Мама сидела в кровати, такая симпатичная и женственная в своем ночном халате. Теплый свет играл в ее седеющих волосах, и они переливались. Отец сидел в кресле, изучал газету.
Я решил не ходить вокруг да около.
– Беннет Брэдшоу – негр! – без предисловий выпалил я. – Это тот парень, с которым…
– Он… кто? – Так, я уверен, мог бы сказать отец, но он, ни слова не говоря, просто смотрел на меня поверх очков и газеты. Это произнесла мама, обхватив руками бока, словно ее тело не могло оставаться прямым без поддержки. Я заметил, как ее ноги под одеялом нервно задвигались.
– Он – негр, мама. Парень, с которым я собираюсь…
– И ты намерен жить вместе с ним в общежитии все три года? Но почему? Зачем? Или ты шутишь, Дэвид?
– Нет, не шучу, мама, – я долго не называл ее так. – Он – мой лучший друг в колледже.
– Да мне все равно, кто он. Ты не можешь жить с ним! И даже не смей больше с ним говорить! Ты меня слышишь, Дэвид? – с ее голосом произошла странная метаморфоза: ей бы надо было накричать на меня, а она чуть ли не шептала.
Я кивнул – просто, чтобы дать ей понять, что я слышу. И повернулся к отцу, который все еще глядел на меня поверх газеты с ничего не выражающим лицом. Я понятия не имел, что он думает по этому поводу.
– Дэвид! – снова заговорила мама. – Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? Ты вообще отдаешь себе отчет? И почему я не удивлюсь, если тебя теперь никогда не пригласят в гости к респектабельным людям? Жить в одной комнате с негром! Ничего более безумного я еще не слышала!
– У тебя невероятно косное мышление! – Мне хотелось сохранять хладнокровие, но я неожиданно брякнул такое и увидел, как мамино лицо запунцовело, и она негодующе фыркнула.
– Ты не доложен проявлять такое неуважение к матери, сын, даже, если у тебя в голове такие мысли! – наконец проговорил отец, сложив газету и чуть подавшись вперед.
Но сказанного не воротишь, и, хотя в тот момент я плохо соображал, в ушах стоял звон, перед моим мысленным взором проносились, точно снаряды, картины и слова – вряд ли я хотел вернуть сказанное. И я набросился на отца:
– Это просто нечестно – отправить меня в такой университет и ожидать, что я останусь добропорядочным, аристократичным белым юношей с Юга! – Но моя фраза была не вполне ясна. – Там есть молодые люди, которые даже в Бога не верят! И вы ожидаете, что…
– Я ничего не ожидаю! – пришла в себя мама. Она поглядела на отца, а тот на нее. – Деметриус! Я же говорила: для его же блага отправим его в университет штата! Сколько я тебе это твердила! А теперь вон куда дело зашло. Со следующего сентября Дэвид будет учиться в университете штата в Уилсон-Сити!
Отец ничего не ответил. Я не мог разглядеть выражения его лица, и мне показалось, что он кивнул, словно в знак согласия, и это меня совершенно выбило из колеи. Звон в ушах стал громче, и я разрыдался. Я так давно не плакал, что совершенно забыл, каково это, – оказалось, словно тебя вырвало. Тебя сотрясают рыдания, слезы мешают видеть, и в желудке начинается адская буча. Боже, какой это был ужас! Они вытаращились на меня, я же не мог смотреть им в глаза.
– А, черт! – выдохнул я, развернулся, вцепился в дверную ручку, причем мне это удалось не сразу, распахнул дверь, помчался по коридору и заперся в ванной. Я чувствовал себя как семилетняя девочка.
Я открыл кран, ополоснул лицо и, сидя на краю ванны, заставил себя перестать плакать, что удалось довольно быстро, и тут вдруг раздался стук в дверь и голос отца:
– Дэвид! Открой дверь, сынок!
Я сказал ему, чтобы он уходил, – не потому, что злился на него, а потому, что не хотел никому показываться на глаза, особенно ему. Он – крепкий орешек, то есть я хочу сказать, что еще никогда не видел его таким расстроенным. Отец продолжал увещевать меня из-за двери, и наконец я его впустил.
Он – невысокий, по крайней мере ниже меня на полголовы, у него стальная седина, ясные серые глаза – и тут я такой: смотрю на него сверху вниз и рыдаю. Я чувствовал себя идиотом. Он больше ничего не сказал, просто вошел, не глядя на меня, подошел к унитазу, опустил крышку и присел.
Я сидел на краю ванны и продолжал ополаскивать лицо холодной водой, даже выпил пару глотков. Потом резко завернул оба крана – свой (перестал плакать) и водопроводный.
Мы еще несколько минут просидели молча, а потом он поднял на меня взгляд.
– Ты прав, парень. Нельзя было ожидать, что ты оттуда вернешься таким же, каким был прежде. Ты, хочешь не хочешь, становишься другим. В моей юности такого бы не случилось, потому что всем приходилось крутиться, находить себе жилье, и чем больше у тебя было денег, тем в лучших условиях ты жил, и ты жил с парнями своего круга и своего типа. И с такими ты дружил. Но при этой новой системе все иначе: их интересуют только денежки, а ты получаешь в соседи кого хочешь. Верно?
Я кивнул.
Он улыбнулся, уперев взгляд в напольный кафель.
– Родные пенаты крепко в тебе засели, и от них не так легко отделаться, да?
– Да, сэр!
– Ну, не переживай. Ты же не уймешься, пока не добьешься какого-то результата: либо тебя отчислят, либо ты получишь диплом. Я же тебя знаю! – Он глядел на меня в упор. Я мог бы умчаться за тысячу миль, но не увернулся бы от этого взгляда. – Объясни мне одну вещь. Зачем ты хочешь поселиться в общежитии вместе с этим цветным парнем?
Поразмыслив, я не знал, что сказать, и наконец промямлил:
– Потому что он мне нравится, и от него я узнаю массу интересного. Но, думаю, главным образом потому, что он мне нравится.
Отец выпрямился и сунул руки в карманы халата.
– Это я и хотел от тебя услышать. Если бы ты сморозил какую-нибудь глупость насчет равенства людей или заявил бы, что стремишься внести свою лепту в борьбу за лучший мир, я бы сказал, что ты совершаешь ошибку. Ты же не заводишь друзей из тех соображений, что это правильная политика, ты заводишь друзей потому, что они тебе нравятся, и ты не можешь убедить себя в обратном. – Он помолчал. – Не переживай. А с мамой я этот вопрос как-нибудь улажу.
Отец встал и, прежде чем я успел его поблагодарить, вышел за дверь.
Вот как все было. Боже, ну и спектакль!
Перед отъездом я извинился перед мамой. Но она на меня даже не взглянула.
Суббота, 1 мая 1932 года.
Элейн Хауи обручилась – кто бы мог подумать! – с парнем из Бангора, штат Мэн.
Суббота, 28 мая 1932 года.
Беннет сдал вчера свой последний экзамен и сегодня утром отбыл. В понедельник он выходит на работу в Нью-Йорке. Он, несомненно, очень целеустремленный человек. Теперь ему долго не придется отдыхать. Что касается меня, то я слишком усиленно впитывал знания и почти выдохся, стал как выжатый лимон. Мне будет не хватать наших бесед, но мы будем переписываться летом, а в следующем учебном году, конечно, заселимся вместе в «Адамс-хаус».
