– Эта земля имеет для меня особенное значение, – сказал Такер. – Об этом мне еще дедушка когда-то говорил. – Он не уточнил, о чем.
– Ну что ж, теперь это твоя земля. Завтра я составлю свидетельство о передаче права собственности.
Но он продолжал меня удивлять:
– Составляйте, но держите его у себя. Мне не нужны никакие свидетельства. Земля – моя, и, кроме того, вам эта земля все равно не нужна, и вы не станете потом обманом ее у меня отбирать. – Он произнес это, как бы улыбаясь про себя, но его губы не улыбались.
Это был приятный момент, одно из тех драгоценных мгновений душевного общения, которые мне редко доводилось переживать в жизни, и теперь мне хотелось его продлить. Я спросил, не хочет ли он выехать на место и осмотреть участок.
– Я имею в виду: прямо сейчас. Давай я тебя туда отвезу.
Он не ответил, а встал со стула и двинулся к двери. Я пошел за ним, а потом вдруг вспомнил кое о чем, что дал мне когда-то отец, когда я вернулся в этот дом. Он тогда выдвинул ящик письменного стола, достал небольшой предмет и отдал мне.
– Это не твое, – сказал тогда отец, – это принадлежит Калибанам. Но они еще не готовы это принять. Отдай им, когда сочтешь, что настала пора.
Он не уточнил, что это, но, стоило мне увидеть этот предмет, я сразу все понял, потому что мне, как и любому другому, была известно старое предание. Все его знали, всем оно нравилось, хотя все считали его не более чем выдумкой. Но когда отец отдал мне белый плоский камешек, я засомневался. Словом, я вернулся к столу, выдвинул ящик, нашел его под ворохом бумаг, где он лежал, чуть запылившийся, и, идя к Такеру, я развернул носовой платок, и камешек засверкал в свете настольной лампы. Я отдал ему камешек.
Он взял, а я внимательно наблюдал за его лицом и заметил, как увлажнились его глаза, причем раньше я никогда не видел, чтобы он был готов расплакаться или вообще выражал хоть какую-то эмоцию. Он положил белый камешек в карман, резко развернулся и вышел из кабинета.
По дороге к участку, когда Такер сидел рядом в машине, я вдруг поймал себя на ощущении, что за последние двадцать лет впервые сижу так близко с негром, вдвоем, впервые с начала моих рождественских каникул на четвертом курсе. Но в тот раз за рулем сидел Беннет и говорил, говорил без умолку, а я сидел рядом, опасаясь, что он не следит за дорогой и не сможет вовремя увидеть посреди шоссе слона через очки с темными стеклами, которые он ни с того ни с сего, без всякой причины стал тогда носить, и мы попадем в аварию и погибнем, так и не претворив в жизнь все свои грандиозные планы по переустройству мира. Помню, как мы, словно промокшие котята, ежились от холода в кабине грузовика. Да, именно тогда я в последний раз был бок о бок с негром! И не просто рядом на сиденье, но в гораздо более глубоком смысле.
Может быть, мне стоило попасть тогда в аварию и погибнуть. Как выяснилось, все равно я ничего не добился в жизни. Я не к тому, конечно, что мне хочется сейчас умереть. Это было бы слишком мелодраматично. Я хочу сказать, что очень многих людей, которых любил, я сделал несчастными, потому что мне всегда недоставало мужества осуществить свои планы. Потому что я был трусом, и всех вокруг я сделал трусами, даже хуже трусов, потому что они ожидали от труса каких-то активных действий.
Особенно Камилла, ждущая, терпеливая, верная Камилла. Она заявила свою позицию куда лучше меня, сказав, что поедет в Нью-Йорк, лишь бы я был счастлив. И теперь я понимаю, что она не кривила душой. Но я ей не поверил. Она лелеяла веру в меня, в которой я так нуждался, и коль скоро я не был готов ее веру принять, она перестала верить в эту свою веру. Я обесценил ее. И когда я осознал, что, в конце концов, она была человеком, способным размышлять, а не рабыней, не игрушкой и не просто южной женщиной, было уже слишком поздно. Я предал нас обоих.
Вот о чем я спросил Такера сегодня. Я повернулся к нему: он сидел, глядя на ленту шоссе, глубоко погруженный в свои мысли, как я – в свои, и я задал вопрос, что об этом думает Бетра – о покупке земли.
– Она беспокоится, мистер Уилсон. Думаю, она считает, что я спятил.
Ему, верно, тяжелее, чем мне. Бетра куда более независима, чем моя Камилла.
– Это тебя тревожит? Ты не хочешь дать задний ход?
– Нет, сэр. Я должен это сделать.
– Разве она не хочет, чтобы ты все еще раз хорошенько обдумал? Покупка фермы – серьезный шаг, особенно если учесть, что у тебя нет опыта фермерской работы. Она вообще хочет, чтобы ты этим занимался?
– Нет, сэр.
– Тогда как же ты можешь? Тебе не кажется, что у нее есть право голоса? То есть, я хочу сказать, она очень толковая девушка. И, может быть, она права.
– Неважно, права она или нет. И неважно даже, если я не прав. Я должен это сделать, даже если это ошибка. Если я этого не сделаю, это все никогда не кончится. Мы вечно будем гнуть на вас спину. И это надо прекратить.
– Да, надо.
– Да, сэр.
Мы ехали по шоссе. Справа, над горным хребтом, небо начало сереть, ночная тьма рассеялась, и пейзаж окрасился синевой, став похожим на витраж, словно подсвеченный изнутри, но не освещающий пространство вокруг. Мы почти уже доехали до фермы. Я снова повернулся к нему.
– А может ли что-нибудь изменить твое решение?
Он ответил без промедления:
– Нет, сэр.
– И я думаю, что ничего, если учесть, как много значит для тебя эта ферма.
Он посмотрел на меня:
– Всегда выпадает только один шанс. Это когда ты можешь что-то сделать и когда есть нужное настроение. Если нет одного из двух, то и пытаться нет смысла. Если ты можешь что-то сделать, но нет настроения, зачем вообще начинать? А если есть настроение, но нет возможности, то это все равно что бодаться с автомобилем, который мчится на тебя со скоростью сто миль в час. Так что нечего даже думать о каких-то делах, если нет этих двух условий. А если у тебя были оба условия, да ты прозевал свой шанс, лучше забыть об этом, потому как твой шанс был да сплыл, и его не вернуть.
Я кивнул. Кому-кому, а мне ли этого не знать.
Люди на веранде
Никто не ушел домой.
Все продолжали сидеть и в девять часов вечера субботы, наблюдая, как последние автомобили с неграми-переселенцами проезжают через Саттон мимо веранды мистера Томасона в северном направлении. Весь день караван машин двигался бесконечной вереницей, словно длинная похоронная процессия. Но теперь поток поредел, и на Истерн-Ридж въезжали уже не группки транспортных средств, а отдельные машины, как будто в них сидели не беженцы, а семьи отпускников. И все равно автомобилей на шоссе было больше обычного, хотя и не так много, как днем. Каждый сидящий на веранде размышлял про себя, значит ли этот поредевший поток машин, набитых детьми, стариками, взрослыми, младенцами, матрасами, одеялами и чемоданами, что и в Нью-Марселе негров совсем не осталось.
