Она едва коснулась его руки легким поглаживающим прикосновением:
– Хорошо, едем.
Он сел в свою машину, Мирослава в свою. И, не спросив, куда именно ехать, просто последовала за его автомобилем.
Машина Филиппа Яковлевича остановилась возле неприметного кафе «Заячья лапка».
Бельтюков выбрался из автомобиля, дождался Мирославу и спросил:
– Вы не возражаете? – Мужчина кивнул на кафе.
– Нет, не возражаю, если здесь кормят не одной капустой, – попыталась пошутить она.
Он кисло улыбнулся в ответ.
В «Заячьей лапке» не было изысков, но меню радовало приверженцев русской кухни. Здесь подавали борщи, рассольники, уху по-русски, каши с лещом, с тыквой, запеченную рыбу, овощные салаты, расстегаи, кулебяки, блины, кисели и прочие традиционные блюда.
Бельтюков заказал гречневую кашу с лещом, кулебяку с капустой и овсяный кисель. Мирослава решила последовать его примеру, исключив кулебяку.
Официанты в «Заячьей лапке» были вежливы и расторопны, поэтому все заказанное им принесли почти мгновенно.
Филипп Яковлевич ел молча и, казалось, полностью был погружен в свои мысли.
Мирослава не нарушала воцарившегося за столом молчания, исподволь наблюдая за полковником.
Было видно невооруженным глазом, что Бельтюков расстроен состоянием брата и искренне беспокоится за него. Но помочь ему он ничем не мог и, как человек прагматичный, понимал, что сейчас и дом, и бизнес, в котором он абсолютно ничего не понимал, лежат на нем. Одно спасение, что сотрудники – толковые и сами справляются с текущей работой.
Филипп Яковлевич надеялся на Мирона, но парень настолько скис, что от него не было никакого проку. Образно говоря, он напоминал полковнику ландыш, описанный в строках Батюшкова:
«Как ландыш под серпом убийственным жнеца
Склоняет голову и вянет,
Так я в болезни ждал безвременно конца
И думал: парки час настанет».
Мирон и впрямь выглядел не столько потрясенным, сколько больным.
Филипп Яковлевич племянника не одобрял. Да, все они горюют о кончине Евгении и переживают о Валентине. Но нельзя же распускаться до такой степени, тем более молодому и здоровому человеку!
Завершив чинно трапезу, вытерев губы салфеткой и отложив ее в сторону, полковник проговорил:
– Вы, наверное, думаете, что старик выжил из ума. Пригласил вас в кафе с просьбой выслушать его, а сам молчит как истукан. – Он извиняюще улыбнулся Мирославе.
– Ничего подобного я не думала, – так же вежливо улыбнулась она в ответ.
– Я хотел поговорить с вами о Вале, Валентине Гавриловиче, – поправился он.
Мирослава молча слушала.
– Я очень привязан к своему двоюродному брату, – продолжил после паузы полковник, – у меня никого нет роднее. Мы были с ним близки с раннего детства, в юности были лучшими друзьями. Все лето мы проводили вместе у бабушки, да и учились в одной школе.
Но потом я поступил в училище и стал офицером. Честно служил своей родине, не помышляя об ином поприще. А Валя окончил экономический факультет, работал в машиностроении. А потом, когда страна рухнула, быстро сориентировался и пошел в бизнес.
Бельтюков замолчал и задумался.
Затем продолжил:
– Брат быстро разбогател, и я понимал, что честно за столь короткий срок это сделать никто не может.
Он тяжело вздохнул.
– Но Валя разбогател. А я его любил, всегда любил, – подчеркнул он.
Мирослава кивнула, понимая терзавшие его противоречия.
– Отношение к брату у меня двойственное, – сказал полковник и попросил: – Попробуйте меня понять: я всю жизнь честно служил родине. А потом услышал, что не надо было клювом щелкать.
– От брата?
Филипп Яковлевич Бельтюков отрицательно покачал головой и продолжил:
– Но, с другой стороны, я очень любил его, и это мое чувство, несмотря на произошедшие с нами изменения, ни в коей мере не уменьшилось.
– Почему вы согласились жить у брата?
– Потому что на старости лет я оказался очень одиноким человеком. Вся моя семья погибла в авиакатастрофе двенадцать лет назад. Я не нашел в себе сил начать вить заново семейное гнездо, и после отставки мне негде было приклонить голову. Поэтому, не скрою, когда брат пригласил меня к себе, я сразу же ухватился за его предложение. У меня появилась возможность снова оказаться в семье, которая не была мне чужой. Вы понимаете меня? – Он посмотрел ей в глаза.
– Да, я понимаю вас, полковник, – ответила она, не отводя глаз.
Он как-то успокоенно кивнул, и Мирослава поняла, что ему стало легче.
– Филипп Яковлевич, – заговорила она, – психотерапевт из меня, конечно, никудышный, но вот детектив я неплохой.
– Хотите узнать, что у нас творится дома?
– Если можно.
– Отчего же нельзя? Тем более что никаких тайн мадридского двора раскрывать мне не придется. Наш дом теперь больше похож на театр теней. Все ходят как в воду опущенные. Обслуга притихла, Нерадько продолжает следить за домом, но больше напоминает не женщину, а заводную куклу, Мирон вообще скис. Только Вера держится молодцом, и Вася пропадает сутками в офисе. Если бы не эти два столпа, боюсь, наша семья и бизнес рухнули бы.
– Филипп Яковлевич, у вас не появились подозрения, кто бы мог расправиться с Евгенией?
– Я бы хотел сказать, что это сделал Верещак, но, если честно, я не знаю.
Мирослава же подумала, что она снова не узнала ничего нового…
* * *
Шура сидел на табурете в кухне. Рядом на полу сидел Дон. Оба они внимательно следили за тем, как Морис Миндаугас слегка отбил аккуратно нарезанные куски говядины, потом обвалял их в сухарях, обмакнул во взбитые яйца и положил на тотчас зашипевшую сковороду.
Оба наблюдателя одновременно облизнулись, а Наполеонов жалобно спросил:
– Скоро можно будет есть?
– Скоро, – усмехнулся Морис. – Вот только хозяйка домой вернется.
Шура вздохнул и попросил:
– Налей нам с напарником, – он кивнул на Дона, – хоть молока.
Морис молча налил молоко Шуре в бокал, Дону в блюдце.
Наполеонов получил еще и утешительный приз – пачку лимонного печенья.
Открыв ее, Наполеонов сразу повеселел и спросил Мориса:
– Ты чего такой грустный?
– Я не грустный…
– Я же вижу.
– Тебе показалось.
– Шалишь, следователю твоя душа открыта, как книга.
– Угу, как ночное небо звездочету.
