Каждый вечер, после того как была подоена последняя корова и маленькое стадо выгнано обратно в поле, Лавди принималась за уборку – поливала из шланга и терла до блеска булыжные полы, мыла молочные ведра, пока они не начинали сиять как новые, чтобы миссис Мадж по возвращении не нашла, к чему придраться. Результат этих трудов доставлял ей горделивую радость. Зато в кухне Лиджи был настоящий свинарник: грязные тарелки, закоптевшие кастрюли, нестираная одежда. Может быть, завтра удастся выкроить время, чтобы здесь навести порядок. Уж эту-то малость она может сделать для бедняжки миссис Мадж.
Лавди пересекла двор фермы и залезла на калитку. Она любила посидеть здесь: отсюда открывался один из любимых ее видов, а сегодняшнее утро казалось особенно светлым, просто ослепительным. Когда она шла рано утром на работу, все вокруг было усеяно блестками росы и точно замерло, ловя первые, косые лучи восходящего солнца. Не было ни ветерка, и даже серая гладь моря, легонько колыхаясь, приобрела перламутровую полупрозрачность. Теперь же, три часа спустя, море стало синим и блестело под безоблачным небом, как шелк. Поднялся бриз, и до слуха Лавди стал доноситься шум прибоя, разбивающегося о подножия прибрежных скал. В вышине носились чайки. Вересковые поля на солнце казались рыжевато-коричневыми, пастбища, где мирно паслись коровы, ослепительно зеленели. Вдалеке послышался неистовый лай Уолтерова пса.
В душе у нее было до странности пусто. Уже целую вечность она ни о чем не думала, и это состояние было приятно, словно пребывание в чистилище, в неопределенном состоянии между двумя мирами. Но вот вакуум бездумности постепенно наполнился мыслями о Гасе. Лавди вообразила, как он шагает к ней по тропинке со своими рисовальными принадлежностями в ранце, перекинутом через плечо. И она представила его сейчас, во Франции, – он шел, или брел в строю, или лежал раненый, но был живой. Таким пронзительным было ощущение его присутствия, что ее мгновенно захлестнул восторг неопровержимой убежденности в том, что он жив. В этот самый момент он, должно быть, думал о ней, она почти слышала его голос, настойчиво доносящийся до нее, словно по невидимым телефонным проводам. В каком-то исступлении Лавди закрыла глаза, вцепившись руками в верхнюю перекладину старой калитки. А когда снова открыла, все уже было по-другому, даже усталость ее как рукой сняло, и весь прекрасный мир вокруг по-прежнему излучал вечные обещания счастья.
Она побежала по тропинке, ноги сами неслись быстрее и быстрее, по мере того как дорога шла все круче под гору; ее сапоги глухо топали по камешкам и высохшей грязи. Внизу она перемахнула через еще одну калитку, затем, выбившись из сил и морщась от нестерпимой рези в боку, остановилась и поцеловала себя в коленку (проверенное средство от колотья под ребрами). Пронеслась по тропинке, через подъездную аллею, по двору и влетела в заднюю дверь.
– Лавди, сапоги снимай, они у тебя все заляпаны грязью.
– Извините, миссис Неттлбед.
– Поздно ты сегодня. Заработалась?
– Да нет, просто болталась.
В носках она прошла на кухню. Она хотела спросить, не было ли каких известий, не пришло ли письма, не слышал ли кто-нибудь чего-нибудь, но тогда миссис Неттлбед и все остальные начали бы задавать вопросы. Пока не появится какое-нибудь подтверждение того, что Гас жив, Лавди не собиралась ни единым словом упоминать о своей новой надежде, никому-никому, даже Джудит.
– Что на завтрак? – спросила она. – Умираю с голоду.
– Яичница с помидорами. На плитке в столовой. Все уже позавтракали. И особо не прохлаждайся, пожалуйста, а то Неттлбеду из-за тебя не убрать со стола.
Лавди вымыла руки в судомойне и вытерла их общим полотенцем, висевшим за дверью на ролике, потом вышла из кухни и направилась по коридору. Сверху доносился шум работающего пылесоса, она услышала, как Диана зовет Мэри. Дверь в столовую была открыта, и Лавди уже ступила на порог, когда внезапно зазвонил телефон. Она застыла как вкопанная и стала ждать, но никто не снимал трубку; тогда она повернулась и пошла в отцовский кабинет. Там никого не было. Стоящий на письменном столе телефон разрывался. Она сняла трубку и уняла оглушительное дребезжание.
– Нанчерроу. – Во рту у нее почему-то пересохло. Она кашлянула и повторила: – Нанчерроу.
В трубке что-то щелкнуло, потом загудело.
– Алло! – Она уже начинала отчаиваться.
– Кто это? – произнес мужской голос, далекий, невнятный.
– Лавди.
– Лавди, это я. Гас.
Ноги у нее в буквальном смысле слова стали ватными. Не в состоянии на них держаться, она осела на пол, захватив аппарат с собой.
– Гас…
– Ты меня слышишь? Слышимость отвратительная. Я могу говорить буквально пару секунд.
– Ты где?
– В госпитале.
– Где?
– В Саутгемптоне. У меня все в порядке. Завтра меня повезут домой. Я пытался позвонить раньше, но тут всем надо и с телефонами трудно.
– Но… что… что произошло? Ты серьезно ранен?
– Только в ногу. Я в порядке. На костылях, но в порядке.
– Я знала, что ты жив. Я почувствовала вдруг…
– У меня нет больше времени. Я только хотел сказать тебе. Я напишу.
– Да, пожалуйста, я напишу тоже. Какой у тебя адрес?
Но он не успел сказать – связь оборвалась.
– Гас, Гас! – Она подергала рычажок-переключатель и попробовала снова: – Гас! – Но все было без толку.
Лавди потянулась к столу и поставила аппарат на место. Все еще сидя на толстом турецком ковре, она прислонилась головой к прохладному темному полированному дереву отцовского письменного стола и закрыла глаза, стараясь удержать слезы, но они все равно лились ручьем, совершенно беззвучно, по ее щекам. Она произнесла вслух: «Спасибо», хотя точно не знала, кого благодарит. А потом: «Я знала, что ты жив. Знала, что ты дашь о себе знать». На сей раз она говорила с Гасом.
Через несколько минут она выпрямилась, вытащила из-под брюк рубашку, ее краем утерла лицо и высморкалась. Затем поднялась на ноги и вышла из комнаты, громко зовя свою мать; полетела вверх по лестнице, будто на крыльях, и, наскочив на Мэри, бросилась ей на шею, исступленно, взахлеб делясь с нею своей невероятной радостью.
Не тратя своей вновь обретенной энергии понапрасну, Бидди очистила от хлама вторую комнату мансарды в Дауэр-хаусе. Из всего имущества пощадили только два сундука, содержимое которых было слишком личным, чтобы Джудит могла с легким сердцем взять на себя ответственность за их уничтожение.
Один был набит пачками старых писем, перевязанных выцветшими шелковыми ленточками, программами танцевальных вечеров, нотами, фотографиями; была тут истрепанная книга посетителей в кожаном переплете, датированная 1898 годом. Второй сундук содержал в себе целую коллекцию аксессуаров к пышным туалетам Викторианской эпохи. Длинные белые перчатки с крошечными перламутровыми пуговками, страусовые перья, поблекшие букеты искусственных гардений, вышитые бисером кошельки, диадемы из стразов. Жаль было выкидывать эти вещицы, такие сентиментальные, такие прелестные. Диана Кэри-Льюис обещала, что когда-нибудь приедет в Дауэр-хаус и разберет все эти реликвии. А пока сундуки были выставлены на лестничной площадке; Джудит накрыла их старыми занавесками, и в таком виде им, вероятно, суждено было преспокойно стоять еще долгие годы.
