– А если бы это были твои родители…
– Я бы места себе не находил, с ума бы сходил от беспокойства. Но мне кажется, я бы постарался сохранить надежду.
Джудит задумалась.
– У тебя мать не такая, как моя.
– В каком смысле?
– Я хочу сказать, она другая.
– Откуда тебе знать?
– Потому что я с ней встречалась, на похоронах тети Луизы. Мы чуть-чуть поговорили потом на чае, устроенном для гостей. Она сильная, рассудительная, практичная. Так и вижу, как она успокаивает по телефону нервных пациентов и никогда ничего не путает, если ее просят передать что-нибудь важное.
– Тебе не откажешь в проницательности.
– Моя мать не такая. Ты видел ее только один раз, в поезде, и тогда мы даже не были знакомы. Она слабая. Нет у нее уверенности в себе, никогда не было. Она мнительна и не умеет о себе позаботиться. Тетя Луиза вечно называла ее дурой, и она ни разу не решилась постоять за себя или попытаться доказать, что это не так.
– Так что ты пытаешься мне втолковать?
– Что я боюсь за нее.
– Она не одна. Рядом с ней твой отец. И Джесс.
– Джесс всего-навсего ребенок, она не в состоянии принимать решения за свою мать.
– Ей десять лет – уже не младенец. В десять лет некоторые девочки дадут фору любому взрослому. Они предприимчивы и готовы во что бы то ни стало добиться своего. Что бы ни случилось и где бы они в результате ни оказались, я уверен, Джесс будет надежной опорой и поддержкой для твоей матери.
– Откуда нам знать!..
Слезы опять полились у Джудит по щекам, и она, нащупав рукой край простыни, попыталась утереть их, да так неумело, что у Джереми сердце дрогнуло от жалости. Он поднялся с кровати и пошел в ванную, намочил там в холодной воде махровую салфетку для лица и нашел полотенце, потом вернулся к ней:
– Вот.
Он взял ее за подбородок, поднял голову и нежно вытер лицо, потом подал ей полотенце, в которое она как следует высморкалась.
– Не думай, что я всегда так реву. В последний раз я плакала, когда погиб Эдвард, но тогда все было иначе. То был как будто конец чего-то. Ужасный, бесповоротный. А сейчас у меня такое ощущение, будто это только начало… чего-то во сто крат ужаснее. – Она судорожно, со всхлипом вздохнула. – Тогда мне не было страшно.
В ее голосе звучало такое отчаяние, что Джереми сделал то, о чем мечтал весь вечер. Он лег рядом с ней, обнял ее и привлек к себе, согревая своей близостью. Безропотно, благодарно принимая эту ласку, она лежала неподвижно, но одну руку положила ему на спину и сжала пальцами толстую шерсть его свитера; в этот момент она напомнила ему грудного ребенка, цепляющегося за материнскую шаль. Он заговорил:
– Знаешь, в детстве, когда у меня бывали неприятности и я был в отчаянии, мать всегда говорила мне в утешение: «Все пройдет. Когда-нибудь ты оглянешься назад и увидишь, что все это осталось позади».
– И что, помогало?
– Не очень. Но в конечном счете она оказывалась права.
– Не могу представить тебя ребенком. Ты всегда был для меня взрослым человеком. Сколько тебе лет, Джереми?
– Тридцать четыре.
– Если бы не война, ты б, наверно, женился, стал отцом семейства. Забавно об этом думать.
– Забавнее некуда. Но это маловероятно.
– Почему?
– Работа отнимает все время без остатка. Мне некогда ухаживать за женщинами.
– Тебе надо получить степень и специализироваться. На хирурга или гинеколога. Представь: приемная на Харли-стрит, медная табличка на двери – «М-р Дж. Уэллс, выпускник Королевского хирургического колледжа». И во всю улицу – очередь из богатых беременных дам, жаждущих твоей помощи.
– Какая прелесть.
– Тебе не нравится?
– Боюсь, это не в моем стиле.
– А что в твоем стиле?
– Пожалуй, то, чем занимается мой отец. Общая практика. Сельский терапевт, приезжающий к своим пациентам на машине, с собакой на заднем сиденье.
– Какая славная картинка!
Джудит понемногу успокаивалась, но пальцы ее с побелевшими от напряжения костяшками все еще судорожно цеплялись за его свитер.
– Джереми.
– Что?
– Когда ты держался за этот спасательный плот посреди океана, о чем ты думал?
– О том, чтобы продержаться. Чтобы выжить.
– А тебе ничего не приходило на память? Что-нибудь хорошее? Ты не вспоминал приятные моменты, места, где был счастлив?
– Я пытался.
– Что именно ты вспоминал?
– Не помню.
– Ты не можешь не помнить.
Ясно было, что для нее это очень важно, и он, стараясь не обращать внимания на собственное физическое возбуждение, вызванное ее близостью и сознанием, что она в нем нуждается, сделал над собой титаническое усилие и вытащил со дна памяти первые пришедшие в голову разрозненные образы.
– Воскресенья осенью в Труро, когда в соборе звонят к вечерне. Прогулку на береговой обрыв мимо канав, заросших цветами. – И вот уже в сознании вспыхнули картины и звуки, которые и теперь еще наполняли его трепетной радостью. – Нанчерроу. Чуть свет мы с Эдвардом шли купаться, а потом возвращались через сад, зная, что нас ждет обильный, вкуснейший завтрак. Еще вспоминал, как впервые играл в регби за Корнуолл в Твикенхеме и набрал дважды по три очка при проходе с мячом. Как стрелял фазанов в роузлендском лесу в морозное декабрьское утро – я ждал в укрытии, собаки поскуливали, голые ветки деревьев переплетались, точно кружева, на фоне блеклого зимнего неба… Еще – музыку. «Иисус – утоление жаждущих».
– Да, музыка – это нечто непреходящее. Она поднимает нас ввысь. Отрывает от земли.
– Ну вот, я все сказал. Теперь твоя очередь вспоминать.
– У меня голова не работает, я слишком устала.
– Ну хотя бы что-нибудь, – попросил он.
Она вздохнула.
– Ну ладно… Мой дом, Дауэр-хаус. В каком-то смысле он еще принадлежит тете Лавинии, потому что слишком многое в нем осталось после нее, и все-таки он мой. И все в доме, часы, тикающие в холле, вид на море, сосны. И я знаю, что Филлис – там. И что я могу вернуться, когда захочу. Вернуться к себе домой. И остаться там навсегда.
Джереми улыбнулся:
– Вот и держись за эту мысль, пусть она тебе помогает.
Джудит закрыла глаза. Он посмотрел сверху на ее лицо: на длинные ресницы, темнеющие на фоне бледных щек, на очертания рта, безупречную линию челюсти и подбородка. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
– Ты устала, а мне рано вставать. Думаю, нам обоим пора в постель.
