Подошла к столу и цапнула прекрасную зеленую чашку, самую удачную покупку за всю историю его непростых отношений с художественными лавками. Сказала коллеге:
– Как же я сейчас жалею, что приходится действовать во сне. Наяву конфисковали бы, и дело с концом. А так…
Очень обрадовался. Совсем не хотел вот так сразу остаться без первой в жизни любимой чашки. Еще чего не хватало!
– Я даже спрашивать не буду, где вы ее купили, – сказала Таня. – И так ясно: улица Диснос, рядом с магазином Meno Mūza. Соседний вход, буквально дверь в дверь. Имя продавщицы нас тоже не интересует, по той причине, что в отделении бланков для протоколов не хватит, чтобы записать все имена этой особы.
– Агата, – усмехнулся седой Альгирдас. – Вчера она была Агатой. Я очень удачно лег отсыпаться после ночного дежурства и слышал большую часть беседы. А толку-то… Ну, с другой стороны, хотя бы знал заранее, где его искать. С посудой из мастерской Эрны мы уже имели дело.
Не выдержал, почти заорал:
– Да объясните же, наконец, что происходит!
– Под видом сувенира вам продали чашку, представляющую собой нелегальный проход в чужое сновидение, – отчеканила Таня. – Нелегальный, потому что был создан без участия, согласия и даже ведома сновидца. И без соблюдений элементарных мер безопасности. На практике это означает, что с вами могло случиться абсолютно все что угодно. Вы могли какое-то время наслаждаться новыми необычными переживаниями, а потом проснуться у себя дома или в любом другом месте. Но могли и остаться в этом сновидении навсегда. Ну, то есть, как – навсегда. Максимум – до момента физической смерти сновидца, который, насколько мне известно, довольно молод и более-менее здоров, но, безусловно, смертен, как и все люди. А минимум – до его пробуждения. Или, что более вероятно, до того момента, как он окончательно забудет свой сон. То есть теоретически вы могли просто исчезнуть в любую минуту. Не просто умереть, а перестать существовать где бы то ни было, включая собственное прошлое. Отмениться раз и навсегда, как нечто никогда не начинавшееся. Этого заранее не предскажешь, аппаратуры для измерения коэффициента устойчивости сновидений не существует. Поэтому – лотерея, пятьдесят на пятьдесят. Ваше счастье, что Альгирдас сумел вас оттуда вытащить.
Тоже мне «счастье».
Вспомнил карамельный полумрак синего автобуса, блеск внутреннего ножа, бешеный ритм дыхания, заполнявший всякую паузу, чье-то нежное прикосновение из немыслимого далека. Сказал:
– Я пока чувствую себя как праведник, которого за ухо вытащили из рая, а теперь объясняют, что мне повезло, поскольку на самом деле никакого рая не существует. Может быть оно и так. Но очень трудно поверить на слово. Да и не хочется верить.
– Понимаю, – серьезно согласился седой Альгирдас. – Я был там рядом с вами. И могу представить, сколь велик соблазн счесть этот сон подлинной правдой о себе. При том что вполне доволен своей жизнью, как и вы. То есть вы были ею довольны до сегодняшнего дня. А теперь ваше сердце разбито. Честно говоря, не думаю, что это можно исправить. Разве что забудете. Тогда, считайте, повезло.
Подумал: «Забуду? Еще чего!» Вслух же спросил:
– А что вам от меня нужно? Предположим, вы считаете Агату преступницей и собираете показания потерпевших. Но что толку разговаривать со мной во сне? Или наяву вы тоже придете?
– Нет. Наяву не придем, – сухо сказала Таня. А ее коллега объяснил:
– Наяву нам с вами разговаривать не о чем. Потому что наяву нет ни дела, которым мы занимаемся, ни состава преступления, ни лавки, ни даже самой мошенницы…
Подхватил, радуясь такому повороту:
– … ни вас.
– Ну почему же, мы с Альгирдасом и наяву есть, – пожала плечами Таня. – Равно как и вы. И ваша новая чашка, такая заколдованная, что лично я не то что из нее пить, а в одном помещении находиться не рискнула бы. Но законы, позволяющие привлечь к ответственности за ворожбу, потенциально опасную для жизни и рассудка жертвы, существуют только во сне, да и то далеко не в каждом. И это ставит нас, полицейских, в двусмысленное положение. С одной стороны, мы связаны по рукам и ногам отсутствием законодательной базы, единой хотя бы для всех сновидений; о том, чтобы она существовала наяву, даже мечтать бесполезно. С другой, мы не имеем права, да и не хотим смотреть сквозь пальцы на проделки этой ловкой продавщицы краденных снов. Люди-то пропадают самые настоящие. Существовавшие когда-то наяву. Впрочем, тем, кто не пропадает, тоже несладко приходится.
Буркнул:
– Будь моя воля, я бы лучше пропал.
– Ну вот, – вздохнула Таня. – Что и требовалось доказать. Наваждение оказалось прельстительней, чем ваша подлинная жизнь. Вот поэтому дело на вашу знакомую заведено именно по статье «мошенничество». Подбрасывает ни в чем не повинным людям чужие грезы под видом их собственной тайной родины. То, что не сбудется ни при каких условиях, начинает казаться ослепительной возможностью – руку протяни и бери. А до собственных тайных внутренних пространств уже и дела нет, даже в голову не придет заняться их поиском. По-моему, просто ужасно. Я вам очень сочувствую. Но помочь, честно говоря, не могу. Даже чашку у вас забрать не получится. Наяву-то у нас с Альгирдасом ни ордера, ни предписания, вообще никакого права вторгаться в вашу частную жизнь. Только и можем, что посоветовать: разбейте эту чашку, как только проснетесь. По крайней мере, останетесь живы, не сгинете, не пропадете. Скорее всего, затоскуете, но когда-нибудь это пройдет, время все лечит…
– …одновременно убивая нас. Поэтому, кстати, совершенно не понимаю, какая разница, где именно сгинуть: в чужом сне, или наяву, сколько-то лет спустя. Нет уж, вы как хотите, а я на Агатиной стороне. Околдовала – и правильно сделала. Это было здорово. Хочу еще.
Полицейские растерянно переглянулись.
– Все-таки обычно люди с большим энтузиазмом относятся к возможности прожить свою жизнь до конца, – наконец сказал Альгирдас. – Я правильно понимаю, что вы не станете подписывать протокол допроса?
Рассмеялся:
– Протокол? Во сне? Ну вы даете! Я имени-то своего сейчас не помню!
– Ничего удивительного, – вздохнула Таня. – Своего имени у вас, похоже, больше нет. Вот вам только одно из следствий давешнего приятного приключения.
Возмутился:
– Как это нет? Людей без имен не бывает. И в паспорте должно быть записано, я же его вам показывал? Нет? Неважно, сейчас посмотрю.
Полез в нагрудный карман, но вместо паспорта и бумажника, вместо гладкой подкладки и собственного теплого тела под ней обнаружил там пустоту, такую спокойную, холодную, разом отменяющую все человеческие смыслы, как будто сунул руку в открытый космос, распахнув иллюминатор звездолета, как форточку, самый глупый на свете, совсем пропащий космонавт.
Так испугался, что вскочил, выкрикивая что-то неразборчивое. И, конечно, тут же проснулся – сидя на жестком гостиничном диване в собственном номере, полностью одетый, на левой ноге ботинок, на правой только носок. На часах – пять минут до полудня. Ничего себе, с добрым утром! Как же это я.
