За столик к летчику и десантнику подсел отец Афанасий, настоятель походной церкви. Как и почти все на наджафских базах, священник носил стандартную армейскую «песчанку»
[23] и высокие ботинки, дополнив свой облик позолоченным крестом на груди и черной скуфьей.
[24]
— Ладно там полевой интенсивный допрос. Бывает. Но это ж для дела! А эти для собственного удовольствия над людьми измывались! — нового человека за столом Злобин, кажется, не заметил. — Суки… Я вот тебе, поручик, даже завидую. Ты-то такого не видишь. Летаешь, стреляешь, бомбишь… А самое поганое было знаешь что? Самое поганое, что муллафары эти — такие же извращенцы, как те, которых они резали. Даже хуже! Ты представляешь, они детей — детей! — оставили и сами с ними забавлялись, гниды! С детьми, выродки! А как мы высадились, они поняли, что уйти не получится, и детей этих…. Тоже. Хорошо хоть, без таких мучений… Горла резали. Еще потом оправдывались, паскуды… Дескать, пока усы с бородой не растут, то можно, не грех…
— Оправдывались? — спросил Корнев. — Вы что, пленных взяли, что ли?
— Ну взяли, да. — Злобин усмехнулся. Нехорошо так усмехнулся, зато очень подходяще своей фамилии. — Надо было уточнить кое-какие детали по их силам… Но немного взяли, все потом в одной воронке поместились.
Сделав большой глоток из кружки, десантник хмыкнул и добавил:
— А педики эти вообще… кто жив остался, повылазили черт знает из каких щелей и давай на нас орать — что это вы нас не спасали, пришли так поздно. Нет, ты только представь, а?! Эти… всерьез считали, что мы их спасать должны! Блин… Нагло так орали, прям пляски какие-то вокруг нас устроили…
— Ни хрена себе! И что?
— Что, что… Самых крикливых тут же и пристрелили, кто ближе к нам кривлялся, тем по зубам двинули, остальные исчезли. Вот честно, только что стояли и визжали, вдруг — раз! — и никого нет. Ну и потом едва нас видели, сразу прятались. Ну точно, не люди, а… — Злобин так и не нашел подходящего слова и только состроил презрительную гримасу. — Да… Вот такая у нас была высадка. Ощущение, как будто дерьма обожрался. Вы-то что скажете, отец Афанасий? — штабс-капитан наконец обратил внимание на священника.
Тот вынул из кармана плоскую стальную фляжку и протянул Злобину.
— Два глотка и иди спать, — слова священнослужителя прозвучали приказом. — Если что, скажешь, я велел. Проспишься — приходи, поговорим.
Послушно глотнув, десантник вернул фляжку священнику, встал, коротко кивнул остающимся и отправился на выход.
— Строго вы с ним, — сказал Корнев, дождавшись, пока десантник отойдет подальше и не сможет его услышать.
— Ничего. Ему и вправду лучше сейчас проспаться. Но тебе, сын мой, тоже хочется услышать, что я сказал бы капитану?
Корнев про себя решил, что отец Афанасий наверняка сам в прошлом офицер, причем в немалом чине. Командирский голос и сокращение чина с повышением — такому вне армии не научишься. Да и если научишься, то все равно будет видно, что в привычку не вошло. А тут…
— И я тебя помню только в лицо, — добавил священник. — Имя назови свое.
— Роман. Поручик Корнев, восьмой истребительный авиаполк.
— Я смотрю, ты тоже после рассказа капитана как дерьма обожрался?
— Ну не так чтобы обожрался, — кривовато усмехнулся Корнев, — но какой-то неприятный осадок есть. Как-то все… Не знаю даже. Вот капитан говорил, что с живыми людьми так нельзя… Честно говоря, о работе десантников я представление имею, поэтому слышать такое от десантного офицера было удивительно. Но ведь действительно, нельзя. А с другой стороны, они же извращенцы. И детей тоже извращенцами растили. То есть по заслугам же получили?
— Это хорошо, сын мой, что удивительно, — с одобрением сказал отец Афанасий. — Раз можешь удивляться, значит, душою не зачерствел. А про остальное…
Священник задумчиво потер рукой левую щеку и едва заметно улыбнулся, как будто вспомнил что-то приятное.
— Вот ты говоришь, по заслугам. Это и так, и не так. Господь всем и каждому дал свободу воли. Каждый волен сам выбирать для себя, что считать хорошим, что плохим. Только свобода с выбором просто так не даются. Сделав выбор, человек и участь души своей бессмертной выбирает. И если выбор этот делается на погибель души, то так на погибель человек и идет. А дети там выбор не делали. Выбор сделали за них, так что они не грешники и не извращенцы, а жертвы. Дважды жертвы — в руках извращенцев и в руках убийц. И я молюсь Господу, чтобы принял Он их во царствии Своем. И капитан, конечно, прав — надо выяснить, кто этих детей туда отправил. А что с людьми так нельзя… Ты вот подумай: а может, за то, что они еще в земной своей жизни муки адские принимали, и будет им хотя бы малая милость от Господа? Пути Господни неисповедимы, нам того знать не дано. Раз Бог попустил такое, значит, есть для чего. Для того, может, чтобы грешники эти пусть и перед самой смертью осознали всю мерзость своих грехов и искренне, от всей души, воззвали к Господу о прощении.
Корнев задумался. Такое толкование рассказа штабс-капитана Злобина ему в голову не приходило. Пока мысли в голове поручика активно взаимодействовали друг с другом, отец Афанасий с добродушной улыбкой наблюдал за результатами этого взаимодействия, видимыми на лице своего собеседника.
— А муллафарцам на прощение надеяться нельзя, — уже без улыбки продолжил священник. — Потому что они одни грехи творили для прикрытия других. Вот Господь и избрал их орудием предсмертного вразумления извращенцев, потому что свои-то души муллафарцы погубили уже бесповоротно.
— Ну да, — задумчиво сказал Корнев. — А меня и капитана, то есть, наших летчиков и десантников — для наказания муллафарцев, так?
— Почти так, сын мой, почти. Наказание будет им там, — по привычке священник явно хотел показать пальцем вверх, но тут же поправился и показал вниз. — А вы, э-э…ускорили их отправку туда. Так что, Роман, и ты, и капитан, и муллафарцы эти поганые стали орудиями Божиими. Только орудиями разными. Муллафарцы — орудиями безмозглыми, что только и смогли применить зверскую свою сущность. И надобность в них потом отпала. Как там капитан сказал — в одну воронку поместились? А вы с капитаном стали в руках Господа орудиями разумными, выполняющими волю Его сознательно.
Уже ночью, ворочаясь в кровати перед тем, как заснуть, Корнев, вспоминал разговор с отцом Афанасием и удивлялся, насколько все-таки просто и вместе с тем как-то основательно священник объяснил ему смысл событий на Гейе. И насколько же христианство в его истинном, православном, исповедании честнее, справедливее, а потому и сильнее всех иных религий, будь то дикие предрассудки ислама или вера Запада в деньги и какую-то якобы безграничную свободу.
