С таким комментарием к одному клиническому случаю мы сопоставляем строки из «Про это», в которых, как кажется, трудно найти нечто розановское:
Пусть во что хотите зданья удлинятся —
вижу ясно,
ясно до галлюцинаций.
<…>
Вижу,
вижу ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
будто камень в камень,
недоступная для тленов и крошений,
рассиявшись,
высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Прежде всего всмотримся в самую первую строку и сравним выделенные слова с уже приводившейся цитатой из Достоевского о философе, который «все отвергал законы, совесть, веру», а главное – будущую жизнь. Именно этот философ, пролежав тысячу лет, затем увидел рай и сказал, что «за две секунды не только квадрильон, но и квадрильон квадрильонов пройти можно, да еще возвысив в квадрильонную степень».
Кроме того, очевидно, что «мастерская человечьих воскрешений» находится в той самой «загроби», в которую никак не решится поверить Маяковский:
Именно это «верить бы» и является условием «прогулки пробной»:
Стоит
только руку протянуть —
пуля
мигом
в жизнь загробную
начертит гремящий путь.
Но этот путь начертал в своем сне Смешной Человек, а Маяковский «поставил точку пули в конце».
Однако это произошло позже. Пока что поэт вбегал «по строчке в изумительную жизнь». Впрочем, глава, где все это произошло, называется несколько подозрительно – «Вера».
Обратимся непосредственно к «Людям лунного света»: «Я вдруг увидел себя с ног до груди женщиной; я чувствовал, как раньше в ванне, что половые части видоизменились, что таз расширился, груди увеличились, ненасытная похоть поработила меня. Тут я закрыл глаза и, по крайней мере, не видел измененным лица. Врач, казалось мне, имеет вместо головы гигантскую картошку, у моей жены была на туловище луна. Но все же я был еще настолько крепок, что, когда оба они вышли на несколько минут из комнаты, я тотчас записал в свою книжку мою последнюю волю».
То есть пациент думал о смерти. К тому же все эти ощущения пришли к нему после того, как, принимая ванну, он неожиданно почувствовал себя при смерти. Именно тогда и появилось ощущение полного перерождения. «За время этой болезни у меня была масса галлюцинаций слуха и зрения, я говорил с мертвыми и т. д., я видел и слышал дух родных, чувствовал себя двойственной личностью, но все- таки не замечал еще, что мужчина угас во мне» (курсив Розанова. – Л.К.)
[102].
К этому тексту Розанов дает комментарий, прямо отсылающий к Достоевскому (ср. выше сюжет о «лодке»): «Все это не причина, а последствие огромного преобразования! «Звенит в ушах», «искры из глаз сыплются», когда человек, в сущности, пролетает, – но внутренне, организационно – биллионы миль, межзвездные пространства!!»
[103].
Вот во что превратились «квадрильоны» Достоевского. В таком понимании текст автора «Сна смешного человека» перетолковывается Розановым в специфический вариант «андрогинного» текста. Тогда Смешному Человеку не просто что-то приснилось, но, по мнению Розанова, он пережил нечто подобное тому, что увидел описанный здесь пациент.
В рамках литературоведения мы, разумеется, категорически отвергаем возможность перенесения чего-то из сказанного на реального человека В.В. Маяковского, однако отвергать влияние самой постановки вопроса Розановым на восприятие поэтом Достоевского невозможно.
Теперь, хотя и избегая далеко идущих выводов, нельзя пройти и мимо единственного известного нам достаточно откровенного высказывания на эту тему, принадлежащего Виктору Ардову: «Кроме того, в его отношении с женою… очень интересно. Рассказывал мне Левидов Михаил Юрьевич… что однажды, еще в Петербурге, поссорился Брик со своей супругой; Лиля Юрьевна ушла из дому рассердившись, вернулась поздно, пьяная, и сказала ему: «Так как я на тебя рассердилась, то я пошла вот… гулять, там ко мне привязался один офицер, я с ним пошла в ресторан в отдельный кабинет, я ему отдалась, вот, что теперь делать?» Он сказал: «Прежде всего принять ванну». <…> Он был эмоциональным уродом, я бы сказал, а логика разрослась необыкновенно. С ним было интересно говорить, он интересные делал сопоставления, выводы, параллели. Например, он любил говорить: «Наша семья (т. е. Маяковский, Лиля Юрьевна и он) похожа на семью Панаева – Некрасова». Он сам говорил об этой параллели. Он говорил: «Володя похож на Некрасова: такой же азартный, удачливый игрок, такой же вот – поэт, такой же широкий человек и прочее…» Я не буду сейчас говорить о взаимоотношениях Маяковского с Лилей Юрьевной, потому что недостаточно я это знаю, это уже другая тема, там было много патологического и странного… Ну, кое-что мы в стихах находим, а кое-что и без стихов… Цинизма со стороны Брика не было. Это иногда встречающееся равнодушие такого типа – эмоциональное. Я знаю еще 2–3 людей, у которых полностью отсутствует ревность или желание быть, как бы сказать, монополистом в любви или браке. А что касается Лили Юрьевны, то у нее был очень большой темперамент, крутой, с одной стороны, с другой – сильная воля. Она действительно управляла в этом доме, и не только Бриком и Маяковским, а и теми приходящими своими любовниками, которых было очень много».
Характерно, что в данном случае мы имеем дело с исправленными устными мемуарами, которые записывал в 1960-1970-е годы на магнитофон В.Д. Дувакин. Нет смысла говорить о том, насколько отличаются официальные процеженные мемуары о поэте от реальности.
К тому же для нас исключительно важно, что говорящий (пусть и со ссылкой на другого) связывает семейную жизнь Маяковского с соответствующими литературными образцами, в данном случае с Панаевой – Некрасовым. Однако литературные ассоциации, на сей раз с поэзией самого Маяковского, Ардова не оставляют. Мемуарист продолжает: «Она (Лиля Брик. – Л.К.) была очень крутого темперамента, такая вырвавшаяся на свободу амазонка, «Екатерина II», это уже меня и нас с вами не может интересовать… только в той мере, в какой это отражалось на быте Маяковского. Но Маяковский очень скоро к ней охладел…
Вот и любви пришел каюк,
Дорогой Владим Владимыч…
А она в это время жила с Краснощековым… а Маяковскому поставляла молодых девушек. Порой с таким расчетом, чтобы они интеллектуально были не слишком сильны и не могли, так сказать, совсем отвлечь от ее дома. Тот факт, что великий поэт находится у нее в услужении, она оценивала ясно и точно, также не могло быть двух мнений, ей нравилось, что Маяковский – член их семейства этого странного».
Здесь вновь приходит на память ситуация, описанная в «Бесах», когда Степан Трофимович потрясенно говорит: «… – задрожал вдруг его голос, – я… я никогда не мог вообразить, что вы решитесь выдать меня… за другую… женщину!
