Он спросил:
– Но все же это будет? Я могу верить? Могу думать и делать все, что для этого нужно?
Я ответила:
– Да, думать и делать!
С тех пор эта формула «думать и делать» стала у нас как пароль. Всегда при встречах в обществе, если ему было тяжело, он задавал вопрос: «Думать и делать?» И, получив утвердительный ответ, успокаивался. «Думать и делать» реально выразилось в том, что он записался на квартиру в писательском доме против Художественного театра. Было решено, что мы туда переедем.
Конечно, это было нелепо – ждать какой-то квартиры, чтобы решать в зависимости от этого, быть ли нам вместе. Но мне это было нужно, так как я боялась и отодвигала решительный разговор с Яншиным, а Владимира Владимировича это все же успокаивало.
Я убеждена, что причина дурных настроений Владимира Владимировича и трагической его смерти не в наших взаимоотношениях. Наши размолвки – только одно из целого комплекса причин, которые сразу на него навалились. Я не знаю всего, могу только предполагать и догадываться о чем-то, сопоставляя все то, что определяло его жизнь тогда, в 1930 году.
Мне кажется, что этот 30-й год у Владимира Владимировича начался творческими неудачами.
Удалась поэма «Во весь голос». Но эта замечательная вещь осталась неизвестною. Маяковский остро ощущал эти свои неудачи, отсутствие интереса к его творчеству со стороны кругов, мнением которых он дорожил. Он очень этим мучился, хотя и не сознавался в этом.
Затем физическое его состояние было очень дурно. Очевидно, от переутомления у него были то и дело трехдневные, однодневные гриппы.
Я уже говорила, что на Маяковского тяжело подействовало отсутствие товарищей.
У Владимира Владимировича, мне кажется, был явный творческий затор. Затор временный, который на него повлиял губительно. Потом затор кончился, была написана поэма «Во весь голос». Но силы оказались уже подорваны.
Я уже говорила, что на выставку писатели не пришли. Неуспех «Бани» не был хотя бы неуспехом – скандалом. И критика, и литературная среда к провалу пьесы отнеслись равнодушно. А Маяковский знал, как отвечать на ругань, на злую критику, на скандальный провал. Все это только придало бы ему бодрости и азарта в борьбе. Но молчание и равнодушие к творчеству Маяковского выбило его из колеи.
Было и еще одно важное обстоятельство: Маяковский – автор поэмы о Ленине и поэмы «Хорошо!», выпущенных к десятилетию Октябрьской революции, – через три года не мог не почувствовать, что страна вступает на новый, ответственный и трудный путь выполнения плана первой пятилетки и что его обязанность: главаря, глашатая, агитатора Революции – указывать на прекрасное завтра людям, переживавшим трудное сегодня.
Легче всего было бы сойти с позиции советского агитатора и бойца за социализм.
Маяковский этого не сделал.
На многочисленные предложения критиков отступить он ответил строкой:
…и мне бы
петь
романсы на вас, —
И доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял, становясь
На горло собственной песне!
(Песни, которые он не высказывал, отяжеляли его сознание. А агитационные стихи вызывали толки досужих критиков, что Маяковский исписался.)
И наконец, эпизод с РАППом еще раз показывал Маяковскому, что к двадцатилетию литературной деятельности он вдруг оказался лишенным признания со всех сторон. И особенно его удручало, что правительственные органы никак не отметили его юбилей.
Я считаю, что я и наши взаимоотношения являлись для него как бы соломинкою, за которую он хотел ухватиться.
Теперь постараюсь вспомнить подробнее последние дни его жизни, примерно с 8 апреля.
Утро, солнечный день. Я приезжаю к Владимиру Владимировичу в Гендриков. У него один из бесчисленных гриппов. Он уже поправляется, но решает высидеть день, два. Квартира залита солнцем, Маяковский сидит за завтраком и ссорится с домашней работницей Мотей. Собака Булька мне страшно обрадовалась, скачет выше головы, потом прыгает на диван, пытается лизнуть меня в нос.
Владимир Владимирович говорит:
– Видите, Норкочка, как мы с Буличкой вам рады.
Приезжает Лев Александрович Гринкруг. Владимир Владимирович дает ему машину и просит исполнить ряд поручений. Одно из них: дает ключи от Лубянки, от письменного стола. Взять 2500 р<уб>., внести 500 руб., взнос за квартиру в писательском доме. Приносят письмо от Лили Юрьевны. В письме – фото: Лиля с львенком на руках. Владимир Владимирович показывает карточку нам. Гринкруг плохо видит и говорит:
– А что это за песика держит Лиличка?
Владимира Владимировича и меня приводит в бешеный восторг, что он принял льва за песика. Мы начинаем страшно хохотать. Гринкруг сконфуженный уезжает.
Мы идем в комнату к Владимиру Владимировичу, садимся с ногами на его кровать. Булька – посредине. Начинается обсуждение будущей квартиры, решаем – две отдельные квартиры на одной площадке. Настроение у него замечательное.
Я уезжаю в театр. Приезжаю обедать с Яншиным и опаздываю на час. Мрачность необыкновенная. Владимир Владимирович ничего не ест, молчит (на что-то обиделся). Вдруг глаза наполняются слезами, и он уходит в другую комнату.
Помню, в эти дни мы где-то были втроем <с Яншиным>, возвращались домой, Владимир Владимирович довез нас домой, говорит:
– Норочка, Михаил Михайлович, я вас умоляю – не бросайте меня, проводите в Гендриков.
Проводили, зашли, посидели 15 минут, выпили вина. Он вышел вместе с нами гулять с Булькой. Пожал очень крепко руку Яншину, сказал:
– Михаил Михайлович, если бы вы знали, как я вам благодарен, что вы заехали ко мне сейчас. Если бы вы знали, от чего вы меня сейчас избавили.
Почему у него было в тот день такое настроение – не знаю. У нас с ним в этот день ничего плохого не происходило.
Еще были мы в эти дни в театральном клубе. Столиков не было, и мы сели за один стол с мхатовскими актерами, с которыми я его познакомила. Он все время нервничал, мрачнел: там был один человек, которого я когда-то любила. Маяковский об этом знал и страшно вдруг заревновал к прошлому. Все хотел уходить, я его удерживала.
На эстраде шла какая-то программа. Потом стали просить выступить Владимир<а> Владимировича. Он пошел, но неохотно. Когда он был уже на эстраде, литератор М. Гальперин сказал:
– Владимир Владимирович, прочтите нам заключительную часть из поэмы «Хорошо!».
Владимир Владимирович ответил очень ехидно:
– Гальперин, желая показать мощь своих познаний в поэзии, просит меня прочесть «Хорошо!». Но я этой вещи читать не буду, потому что сейчас не время читать поэму «Хорошо!».
Он прочитал вступление к поэме «Во весь голос». Прочитал необыкновенно сильно и даже вдохновенно. Впечатление его чтение произвело необыкновенное.
